Воспоминания и интервью Анастасии Рахлиной

Анастасия Рахлина: «Тайны гибели Башлачёва не существует»

– Расскажи, когда Саша проявился как рок-музыкант?

– Еще когда он учился в университете в Свердловске, он писал какие-то тексты, которые, если я не ошибаюсь, даже присутствуют на ранних записях «Наутилуса», однако эти тексты были таковы, что впоследствии он мало кому их показывал. Потом он вернулся в Череповец, где работал, как сам однажды выразился, «в газете с поэтическим названием «Коммунист». Писал фельетоны про детское кафе «Буратино» – в таком духе. Продержался год.

– Он был политизированным человеком? – Надо понимать, что собой представлял, например, на тот период город Череповец. То есть система политизировала тебя сама. Я вот, например, припоминаю, как уже после Сашиной смерти к нам пришла с визитом дама из «Коммуниста», который к тому времени уже был переименован в «Речь», сложила руки на груди и сказала: «Саша работал у нас в такой интересный период – как раз было открытие домны «Северянка». Конечно, Саша не был политизированным – с одной стороны, с иронией относился к советскому строю. Как, например, Тимур Кибиров, его хороший друг. Хорошее представление об этом дает «Петербургская свадьба», посвященная, кстати, именно Тимуру.

– Как он начал писать? – Вот это как раз очень интересный момент. Как-то очень резко. Собственно, с осени 1984-го – к более раннему времени относятся несколько из всех написанных им песен, а вот сентябрь 1984-го – это что-то поразительное: «Время колокольчиков», «Лихо», «Некому березу заломати», «Зимняя сказка» и так далее.

– Как он попал в Москву? – В Череповец приехал Артем Кивович Троицкий – зачем, не скажу, не знаю, у него надо спрашивать. Но суть да дело, как-то они оба оказались в гостях у Леонида Геннадьевича Парфенова, который на тот период был в Череповце, – они, собственно, с Сашей в одной школе учились. Ну вот Троицкий послушал песни, страшно впечатлился и стал говорить, что Саше надо ехать в Москву. Саша, собственно, уже и сам был к этому готов. Он съездил несколько раз в Москву, дал там какое-то количество концертов, но в итоге осел в Питере, где была, да думаю и остается, куда более приятная, расслабленная и естественная атмосфера.

– С кем он дружил? – Вопрос сложный. Со многими. И в Москве, и в Петербурге. Люди были ему интересны – это, кстати, редко встречающееся свойство – ну и, понятное дело, он был интересен людям. Я никакие списки сейчас оглашать не буду, поскольку кто-нибудь обязательно останется неупомянутым, а это неправильно. Были люди, которых он любил, которые его любили, но в общем и целом Саня был одинок. Что, наверное, естественно. Хотя был довольно общительным человеком.

– Ты сказала, что в Питере было больше свободы, чем в Москве. – В том смысле, что там все время кипел на тихом огне некий питательный бульон, из которого, как мы знаем, кто только не вышел, от всем известных музыкантов до всем известных художников. Это было единое поле – поле общения, поле электрического напряжения, как угодно. Питер был очень живым городом – чтобы убедиться в этом, достаточно было пройтись, допустим, по Невскому и поздороваться со всеми встреченными на этом пути гражданами типа того же БГ, Тимура Новикова, Сергея Курехина или Виктора Цоя, которые никак не являлись звездами, а были просто людьми, себе в оттяг занимавшиеся тем, что потом стали называть рок-музыкой или артом. Все это изменилось в конце восьмидесятых, уже после Сашиной смерти, и надо сказать, что прозорливый БГ заметил это первым, на Сашиных похоронах обронив фразу: «Вот все и закончилось». Закончилось время, когда через то, что мы за скудостью словарного запаса или из-за лени подбирать слова называем рок-музыкой, перестал выражаться дух времени. А в восьмидесятых в России дух времени говорил с нами именно на этом языке. На языке Гребенщикова, Кинчева, Науменко, Башлачева, Цоя и так далее.

– Башлачев, Цой, Науменко – почему они так неожиданно все ушли… друг за другом… – Ты знаешь, что диск Майка «Белая полоса» разошелся тиражом шесть миллионов экземпляров? В принципе это то, что называется «платиновый диск». Майк узнал о том, что пластинка вышла, отправившись за пивом в ларек. Не знаю, сколько ему в итоге заплатили, но доподлинно известно, что за свой первый виниловый диск, выпущенный на «Мелодии», Борис Гребенщиков получил сорок рублей. Не в деньгах счастье. Но вот что касается Майка и группы «Зоопарк» – они были и как бы их не было. Как будто их платиновый диск распродался в Австралии, а они при этом жили в Бангладеш. Майк устал. Это история про невостребованность. Рок-звезда должна быть рок-звездой, иначе… Понятно, что иначе. А Цой – ну послушай, тут вот совершенно не стоит никакие специальные истории накручивать в том стиле, что его довел до кончины ужасный шоу-бизнес. Цой, как известно, возвращаясь с рыбалки, заснул за рулем.

– Невостребованность? Но они же, я имею в виду не только Науменко, были очень популярны? – Если говорить о Майке или о Башлачеве, это называется «хорошо известен в узких кругах».

– Мне так не кажется. – Проверить очень просто – давай просто встанем из-за нашего столика, подойдем вон к тем людям и спросим их, знают ли они, кто такой Башлачев. Или Науменко.

– Саша был человеком трагического мироощущения? – Ну точно не комического. У него была близкая подруга, Марина Тимашева, театральный критик Марина, очень много для него сделавшая. И, кстати, его последний концерт был как раз в квартире у Марины. И вот однажды Марина ему сказала – Саша, я послушала концерт, у меня такое в голове творится! Саша ей ответил: «А вот представь, что у меня в голове такое творится все время». Я бы не стала называть это трагическим мироощущением. Это скорее адекватное мироощущение – когда твое духовное видение дает тебе возможность видеть мир если уж не таким, как он есть, то очень приближенно к реальной картине. И настроение от этого, прямо скажем, не улучшается.

– Как вы познакомились? – Это была занятная история. Я к тому времени уже посетила квартирные концерты Кинчева, Гребенщикова и Юры Наумова. У меня была очень продвинутая подруга, Оля Швыкова, которая дала мне кассету, где было записано пять Сашиных песен. «От винта», «Время колокольчиков», «Ванюша» и что-то еще. И я слушала эту скрипящую от старости кассету с утра до вечера. На Сашин концерт попасть никак не получалось. И вот наступает 11 мая 1986 года – Москва, весна, полное сумасшествие. Каким-то образом я оказываюсь в гостях у этой самой Оли, которая снимала квартиру в районе Ботанического сада. И вот мы сидели с ней, пили чай и разговаривали. О чем принято разговаривать в 20 лет по ночам, особенно если ты учишься на театроведческом факультете? Конечно, о том, как все в мире на самом деле устроено. И в принципе мы уже почти все поняли, но тут у нас кончились спички, которые в советские времена в два часа ночи взять было совершенно негде. А Швыкова дружила с молодым режиссером Борисом Юханановым, учеником Анатолия Васильева. И тут звонит телефон – Юхананов сообщает, что он и какой-то его приятель стоят на «Патриках» и не знают, где бы им переночевать. Приезжайте, сказала Швыкова, потому что нам очень были нужны спички. Приятелем оказался Башлачев. В четыре утра с приездом двух умных молодых людей разговор о том, как устроен мир, обрел новую силу в основном благодаря Юхананову. Утром Борис пошел на репетицию. А позже и Саня засобирался, и я в ужасе сжалась. Он неожиданно спросил: «Как тебя найти»? Я ответила честно: «Никак», потому что снимала квартиру без телефона. Саша думал ровно секунду и сказал: «Собирайся, пошли». И мы пошли. Вот, собственно, и все. Через день он уехал в Череповец – так я впервые оказалась на перроне Ярославского вокзала у фирменного поезда «Шексна», который встречаю и провожаю уже двадцать лет – то родственники приезжают, Сашина мама, папа, сестра, то наш сын Егор Башлачев туда едет, и так далее.

– Ты сразу влюбилась в Сашу? – Я бы не назвала это словом «влюбилась». Мы потом говорили об этом – ну вот знаешь, все эти «а ты меня увидел – что подумал?» Я его узнала. И он меня тоже. Мы «слиплись» как две ложки. У нас даже дни рождения почти в один день: у него 27 мая, а у меня 28-го – мы Близнецы. Вот близнецами мы и были. Сначала все было очень весело. Мы жили между Питером и Москвой, в Питере – в квартире у Жени Каменецкой, его фиктивной питерской супруги, где, собственно, 17 февраля все и случилось. Потом стало не очень весело. Только не спрашивай меня, почему он покончил с собой. Это самый неправильный вопрос из всех возможных. Его, по моему разумению, батюшкам можно задавать, но никак не мирским людям, которые просто не в силах на него ответить. У всего этого было как минимум две стороны. Одна – бытовая. То есть отсутствие денег, жилья и так далее. Я, к примеру, прекрасно помню, как в январе 1988-го мы стояли часов в десять вечера в телефонной будке и звонили каким-то знакомым, чтобы переночевать. Другая сторона – духовная. Обозначим ее как творческий кризис – с 1986 года он ничего не писал. Он искал какие-то новые формы и был близок к тому, чтоб найти, что искал, – по крайней мере летом 1987-го на даче у Сашиных родителей что-то появлялось, но не проявилось, видимо, до конца.

– Он понимал, что талантлив? – Он в полной мере осознавал степень своего таланта.

– Друзья пытались его как-то взбодрить? – «Саша, у тебя дар, крепись, твои песни нужны людям». Но, видишь ли, Саша считал, что ничего даром не дается. И, в общем, людям он точно не должен.

– Мне не хочется тебя спрашивать об этом, но в разговорах людей, знавших Сашу, иногда всплывает тема наркотиков. – Вот давай ее закроем раз и навсегда. Не веришь мне – спроси вот хоть у Жени Каменецкой, могу дать тебе ее телефон. Или у Марины Тимашевой. Саша не употреблял наркотики. Точка. Напротив, у него была стройная теория о наркотиках, как о неком лифте, на котором, конечно, можно куда-то подняться в своих, скажем так, интеллектуальных исканиях, но, во-первых, все равно назад приедешь, а во-вторых, душа должна работать сама. Потому что даром, как уже говорилось, ничего не дается. Откуда все эти разговоры берутся, понятно – откуда взялся фильм про Сергея Александровича Есенина и история про его убийство. Потому что так значительно интересней. Это куда интересней, чем какой-то там творческий кризис или, к примеру, бесов, толкающих под руку.

– Он был тяжелым человеком в повседневном общении, в быту? Посуду вряд ли мыл… – Гениев в быту терпеть достаточно трудно. Посуду-то он как раз вполне мог помыть – было б где. Тяжелый? Конечно, в чем-то – да, как многие мужчины, «не в духах» – не подходи! Когда его «заштормило», начался кризис, он стал по-настоящему тяжелым, причем не столько для меня, сколько для окружающих. Потому что довольно сложно общаться с человеком, взгляд которого направлен сквозь тебя на что-то такое, о чем ты и думать не хочешь, занимаясь приятными повседневными делами. Мне было чуть больше 20, я не знала, как ему помочь. Потом наступил вот этот февраль. Саня уехал в Питер – ему нужно было появиться в известной кочегарке, где он работал, как тогда говорили, «на подвесе» – то есть трудовая книжка там лежала. Я отправилась к маме в Тулу. Через неделю мы должны были встретиться в Питере. Мне казалось, что он прошел пик депрессии. А оказалось, все наоборот.

– У тебя не появлялось желания уйти от этого проблемного человека? – Нет. Вообще никогда. Даже в голову не приходило.

– Почему у Башлачева не было своей группы, он был мизантропом? – Нет. Не складывалось. Он был очень одинок. Почему? Трудно объяснить. Очевидно, его духовное видение было каким-то особенным. С этим, кстати, как я полагаю, сталкиваются верующие и по-настоящему воцерковленные люди, общаясь со своими чересчур светскими знакомыми. То есть взаимопонимание возможно до какого-то определенного момента. До какого-то барьера, который невозможно преодолеть. Ты видишь то, что не видят другие. Ты видишь, а они нет. Комплекс Кассандры – так, по-моему, это называется.

– Почему ты не пытаешься написать книгу о Саше, на худой конец статью? – Я скептически отношусь к такого рода воспоминаниям. Могу посоветовать почитать стихи или песни послушать – там куда больше Саши, чем в любых воспоминаниях.

Воспоминания А.К. Троицкого "Один из нас"

Кажется, сегодняшняя жизнь уже не оставляет места для экстраординарного. Чудеса, пророки и титаны духа принадлежат прошлому, а мы довольствуемся НЛО и полумифическими эстрадными звездами. Конечно, существует прекрасное современное искусство, но и оно легко поддается рациональному восприятию.

Александр Башлачев – исключение. Он, пожалуй, единственный, кто пытался поднять ущербную музу рока вровень с русской культурной традицией. Или наоборот – кто связывал богатство русского духа с больным нервом рок-культуры…

Сентябрь 1984 года. Разгар очередных гонений на рок. В Череповец меня вытащил Леонид Парфенов – молодая «светлая личность» вологодского областного ТВ. Едва мы провели либеральный диалог, не исключавший права рока на существование (и вскоре заклейменный местным писателем Беловым как очередная «вылазка»), в студию пришел друг Лени, Саша Башлачев. Невысокий, худой, умеренно длинноволосый, с плохими, как у большинства обделенных витаминами северян, зубами и светлыми, восторженными глазами. Одет он был в те же вещи, что я видел на нем и спустя годы: черную кожаную курточку и джинсы. Плюс рубашка-ковбойка. Не могу сказать, что он сразу произвел сильное впечатление: обычный любитель рока. Сразу же стал расспрашивать о Гребенщикове, назвавшись его большим поклонником... Парфенов остался на службе, а мы пошли гулять по мрачноватому, будто расчерченному по линейке, Череповцу. Дома в Череповце скучные, постройки 30–50-х годов, но весело раскрашенные – чтобы не совсем походить на казармы, наверное. В одном из таких домов, ярко-голубом, Башлачев снимал комнату. Мы сидели там, слушали «ДДТ», и он мне немного рассказал о себе. Двадцать четыре года, родом из Череповца, окончил факультет журналистики Уральского университета в Свердловске, работает сейчас корреспондентом районной газеты «Коммунист». Раньше писал тексты для местной группы «Рок-сентябрь»... Увы, знакомая печальная история: вконец истосковавшись в глуши и безвестности, «Рок-сентябрь» послал свои магнитофонные записи на русскую службу «Би-би-си», и диск-жокей Сева дал их в эфир. Радость в Череповце была недолгой: музыкантов вызвали «куда следует» и запретили играть рок. Лидер группы Слава Кобрин уехал в Эстонию, где по сей день играет на гитаре блюз в «Ультима Туле», остальные рассеялись по ресторанам. Эта удачная акция дала право кому-то из Отдела культуры произнести знаменитые слова: «У нас в Череповце с рок-музыкой все в порядке – у нас ее больше нет».

Он продолжал писать стихи, а в мае 84-го, во время II Ленинградского рок-фестиваля, купил гитару, и стал учиться на ней играть. Накопилось у него полтора десятка песен. Мы договорились, что он их споет вечером у Лени Парфенова. Тот вечер... Мы сидели втроем. Башлачев нравился все больше – в нем не было тягостной провинциальности, не надо было с ним сюсюкать, сдерживая внутреннюю зевоту. Гитару он взял, когда было уже поздно. Извинился, что плохо играет. Мне не показалось, что он очень стеснялся, самоуверенным тоже не был. Вообще пел очень естественно, иногда только со спокойным любопытством поглядывал на нас.

Всего он спел пятнадцать песен – и не могу сказать, что все они были шедеврами. В основном это были ироничные или лирические зарисовки «из молодежной жизни», слегка напоминавшие его же тексты для «Рок-сентября». Написанные прекрасным языком и точные по наблюдениям, они могли бы украсить репертуар любого рок-барда. Было там и несколько «повествовательных» баллад, совсем традиционных, но построенных на блестящих метафорах, раскрывавшихся, как в рассказах О’Генри, в последних строчках.

Из этих, «ранних», песен Саши Башлачева мне тогда больше всех понравились три. Непутевый рок-н-ролльный гимн «Мертвый сезон» (или «Час прилива»). Затем «Поезд № 193», чаще именуемый в народе «Перекресток железных дорог», – перехватывающая дыхание, отчаянная песня о любви. «Любовь – это солнце, которое видит закат... Это я, это твой неизвестный солдат». Наконец, «Черные дыры» – самая первая, по словам Башлачева. написанная им песня. И самая простая – но его судьба уже закодирована в ней:

Музыка, к большому удивлению Саши, понравилась тоже, она была и грациозно-мелодичной, и ужасно страстной – короче, не занудные переборы.

В этот же вечер он впервые «на людях» спел «Время колокольчиков» – песню, ставшую потом символом русского рока. Для Саши Башлачева это был прорыв, изумивший его самого. Прорыв из интеллигентного мира «городского фольклора» в буйный, языческий простор русской образности. По этой территории еще не ступала нога ни бардов, ни рокеров.

Он пел в темпе рванувшей удила тройки, и казалось, будто пена летит со сведенных надрывом губ:

(Стихи приводятся в первоначальной редакции. Позднее автор кое-что в них изменил. – А. Т.).

Я сказал, что ему надо поскорее ехать с гитарой в Москву и Ленинград: песни там примут «на ура»... Башлачев слушал это все с детским, обрадованно-недоверчивым выражением лица. Леня Парфенов не без иронии его подбадривал... Спустя пару лет Саша рассказал мне, что возвращался домой глухой ночью, распевая песни, подпрыгивая и танцуя – как в кино иногда показывают очень счастливых людей.

С тех пор в Череповце я не был ни разу, не часто вспоминал эти места, задаваясь вопросом: этот ли «глубинный», бедный и в то же время немного идиллический русский Север сформировал творчество Башлачева? Думаю, что повлиял, несомненно. Но нельзя сказать, что он «весь оттуда» – как, скажем, «певец края» Николай Рубцов. К творчеству Рубцова и вообще всеми «северному» пафосу он относился очень спокойно и никогда, по крайней мере в моем присутствии, не выказывал гордости за свое «глубиночное», в противовес «гнилым» столицам, происхождение. Более того, мне кажется, что ему было очень скучно, даже тягостно на своей «малой родине. В последние три года жизни ему фактически было негде жить – но лишь в самых отчаянных, тупиковых ситуациях он ехал домой, в Череповец или деревню Улома, да и то не выдерживал там подолгу. Хотя мать и сестру очень любил.

Итак, спустя несколько недель он приехал в Москву, остановился у меня, и каждый вечер мы шли к кому-нибудь в гости, где Саша Башлачев давал концерт. Его самое первое московское выступление состоялось на старой арбатской квартире Сергея Рыженко, бывшего скрипача «Последнего шанса» и «Машины времени», замечательно талантливого парня. Саша привез несколько новых песен: две большущие бытовые баллады, доводившие слушателей до истерического хохота, и четыре серьезные вещи, в разной тональности и с разных точек зрения говорившиеся одном и том же.

Были еще «Зимняя сказка», «Прямая дорога» и «Лихо». «Лихо» он пел еще злее и азартнее, чем «Время колокольчиков», а играл так быстро, как только успевал менять положение пальцев, беря аккорды. Эта песня так и осталась самым «яростным» из его сочинений.

Это лишь один из девяти куплетов. Остальные не хуже. Удивительно, как много он успевал писать. Однажды в этот первый приезд, я посоветовал ему пойти к Александру Градскому, исполнителю замечательного цикла «Русские песни», и спеть ему «Колокольчики» и «Лихо». На Башлачева встреча, кажется, большого впечатления не произвела. Строго говоря, мэтр выдворил его восвояси минут через двадцать. Я позвонил Градскому узнать его мнение. Тот начал, естественно, с того, что и играть, и петь парень совершенно не умеет. Но стихи хорошие! «Трудолюбивый малый, – сказал Градский. Я представляю себе, как он подолгу сидит над каждой строчкой. Работа над словом, конечно, ювелирная». – «Насколько я знаю, он пишет очень быстро...». – «Да ладно тебе! Быть не может. Тогда он просто гений». И Градский от души расхохотался в трубку… Хотя был недалек от истины.

Башлачев говорил, что песни буквально «осеняли» его, да так внезапно подчас, что он едва успевал их записывать на бумагу. Более того: смысл некоторых образов, метафор, аллегорий был ему самому не сразу понятен – и он продолжал расшифровывать их для себя спустя месяцы после написания

Московский дебют прошел триумфально. Башлачев поехал в Ленинград, где тоже имел успех. Оттуда в Череповец – но только для того, чтобы уволиться из газеты и попрощаться с родственниками.

Песни Саши Башлачева становились все лучше. В свое второе московское турне – где-то в январе – феврале – марте – он привез «Мельницу», «Дым коромыслом», «Спроси, звезда», «Ржавую воду». Спустя еще пару месяцев – «Абсолютный вахтер» и «Все от винта!». «Вахтер» – самая «лобовая», «политическая» песня Башлачева. Когда он ее исполнял, всех просили выключить магнитофоны: боялись стукачей. Эта песня об ужасе тоталитаризма.

Впрочем, не от боязни «засветиться», а по совсем другой причине Башлачев очень редко пел «Абсолютного вахтера». По этой же причине он вскоре почти перестал исполнять сатирические «Подвиг разведчика» и «Слет-симпозиум», несмотря на их популярность, дело в том, что политика, быт, все «приземленные» материи интересовали его все меньше – и в жизни, и в стихах. «Надоело ерничество... Глупость это все», – говорил он. Медленно, но верно из его песен «выдавливались» два качества: ирония и бытовая конкретность…

Лето-осень 85-го. Мне кажется, это был пик его вдохновения. Сначала он написал «Посошок» – похоже, самую любимую свою песню, увенчанную печальной формулой, применимой и к нему самому, – «Ведь святых на Руси только знай выноси»... Затем впервые исполнил загадочную былину о Егоре Ермолаевиче, завораживающую, темную, не похожую ни на что. Наконец, «Ванюша», OPUS MAGNUM Башлачева. Это песня, точнее, маленькая былина, не столь эффектная с точки зрения стихосложения, но наделения исключительной силой. Ее воздействие на слушателей точно определяется словом «катарсис». Он совершенно забывался, как и все мы, кто его слушал, и лишь когда заканчивалась песня, видели, что вся гитара в брызгах крови. Он раздирал пальцы. Это банальная метафора, но он действительно раздирал и всю свою душу. Это могло бы быть страшно – как все, что происходит за гранью человеческого напряжения, если бы не было так свято и возвышенно. «Ванюша» – это песня о русской душе. К сожалению, когда говоришь, о чем песни Башлачева, часто приходится прибегать к «пафосным», девальвированным едва ли не до уровня кича понятиям, вроде «русская душа», «вера и надежда», «любовь и смерть», «духовная сила»... Конечно, это не Сашина вина. Напротив, он один из немногих, кто взял на себя смелость и сказал в роке истинное слово об этих вечных, но затертых ценностях.

Примерно об этом еще одна его песня, написанная тогда же, «На жизнь поэтов». Песня о нем самом и его судьбе.

Башлачев выслушивал десятки, сотни восторженных комплиментов, и не только от полуподпольных богемианцев, но и из уст знаменитых поэтов, влиятельных литературных критиков, секретарей творческих союзов. «Пусть никто не топчет Ваше небо», – надписал Саше свою книгу «Прорабы духа» Андрей Вознесенский, перефразировав строчку из «Лиха» – «Вытоптали поле, засевая небо»...

Что ж, небо его, пожалуй, никто и не топтал, порхать пташкой божьей не запрещалось. Никто не клеймил его, как «идеологического диверсанта», «хулигана с гитарой», «опасного клерикала» и т. п. Кстати, почти наверняка, выйди он «в свет» на год-полтора раньше – быть бы ему арестованным за «нелегально-концертную» деятельность.

Все «престижные» выступления Саши Башлачева имели своей главной целью помочь ему хоть как-то зацепиться за мало-мальски «официальную» культуру – скажем, напечатать стихотворение в прессе или получить заказ на песни для спектакля. Это означало бы и доступ к более широкой аудитории, и определенную степень защищенности – гражданской и материальной. Не могу сказать, что Башлачев вожделел официального признания, однако и своим «подпольным» уделом он вовсе не кичился. Общественный и художественный статус просто не был для него «кардинальным вопросом», но надежда на какое-то движение, новые возможности была.

Однако сбыться ей не было суждено. Шли концерты – в том числе и в «Литгазете», и в Театре на Таганке, – а Башлачев так и оставался «не ко двору».

...В Сибири ему страшно понравилось: он говорил, что ощутил там невероятный прилив «позитивной» энергии и радости. Той же осенью в Свердловске у него родился сын. Саша сочинил множество песен в эту пору – «В чистом поле», «Тесто», «Верка, Надька и Любка», «Как ветра осенние», «Случай в Сибири» и другие, всего примерно десять. Светлые, исполненные надежды, даже умиротворенные – настолько, насколько Башлачев вообще мог быть умиротворенным. Короче, песни о любви. Он говорил, что самую нежную из них, «Сядем рядом», написал после того, как однажды ночью ему приснилась девушка: «Я знаю, что это была сама любовь»... Тогда же он написал триптих – посвящение Высоцкому – еще одну песню о поэтах, заканчивающуюся словами: «Быть – не быть? В чем вопрос, если быть не могло по-другому».

В январе сын умер. Весной 86-го Саша Башлачев написал последние известные нам песни. Их четыре: «Когда мы вместе», «Имя имен», «Вечный пост», «Пляши в огне». В это время Башлачев увлекся магией русских слов: он искал их корни, созвучия и через них – истинный, потаенный смысл речи. Все его последние песни – удивительная игра слов, но не формальная, а совершенно одухотворенная.

Можно сказать, что это религиозные песни, хотя в них нет ни грамма церковного догматизма. «...И куполам не накинуть на Имя Имен золотую горящую шапку». В песнях Саши Башлачева есть настоящая духовная сила. Хотя, я уверен, его и здесь бы сочли еретиком.

Одно время казалось, что Саша Башлачев совсем отошел от рока, даже несколько тяготился им, найдя свой новый, «русский» образ. Однако эти две песни построены на великолепном, упругом ритме. Ох, как хотелось их записать как следует! Как, впрочем, и все остальное. То, что Башлачев всегда пел просто под гитару, вовсе не значит, что ничего другого ему не хотелось. Наоборот, он все годы мечтал об ансамбле, где были бы всевозможные инструменты – от сэмплеров до ложек. Придумывал даже название для группы: «Вторая столица», «Застава»... Ничего из этого не вышло. Музыканты ленинградского рок-клуба, да и многие московские, свердловские и новосибирские Башлачева знали, любили, но играть с ним так и не собрались. Помню только замечательную инсценировку «Егоркиной былины», что они разыгрывали втроем со Славой Задерием и Костей Кинчевым. Сашины песни никогда не прозвучали так, как он сам их слышал: с гармонью и военным оркестром, электрогитарой и раскатами грома... Да и обычные, «гитарные» записи – а их к тому времени было сделано в студийных условиях четыре – совсем не так хороши, как хотелось бы.

Потом он уехал путешествовать – сначала домой, потом в Среднюю Азию... Исчез, и очень надолго. Никто из знакомых ничего о нем толком не слышал.

Он позвонил в декабре. Сначала я не понял, что с ним произошло. Он был, как никогда, спокойным, даже чуточку вялым, очень молчаливым. Он говорил, что много пережил за эти месяцы, одумался и очистился. Естественно, мне не хотелось задавать вопрос, которого и он, видимо, с болью ждал: «Что нового написал?»

Ничего. Он сказал, что не может больше писать песен. Что не может даже исполнять старые. «Вот так, не могу, и все», – отвечал он нехотя, глядя куда-то вниз. В будущем – может быть, но пока... «Я не должен этого делать». Я не стал его расспрашивать – это было бы жестоко и не по-дружески. Скорее всего, дело в том, что последние два года (те самые всего-навсего два года, за которые он написал практически все свои песни!) он жил в таком нечеловеческом напряжении творческих сил, чувств и нервов, что их истощение не могло не наступить. Он отдал слишком много и слишком быстро.

Он не хотел петь свои старые песни, поскольку знал, что не сможет сделать это так, как раньше. Так, как надо. Однако ему пришлось нарушить обет молчания. Чтобы выжить, физически выжить, он должен был что-то делать. А что еще, как не петь? Да и все вокруг ожидали от него песен – так он поддерживал себя в кругу друзей и знакомых. Так он впервые выступил на ленинградском рок-фестивале... Конечно, он чувствовал, что все это уже «не то»: раньше им искренне восторгались, теперь, скорее, подбадривали. И у всех на языке вертелся вопрос: нет ли чего новенького? А ему по-прежнему не писалось, хотя он и уверял, что в голове «что-то крутится»...

Две песни написаны в последний год – «Архипелаг гуляк», от которой не осталось ни записи, ни даже слов, и «Когда мы вдвоем».

17 февраля 1988 года, в середине дня, он выбросился из окна ленинградской квартиры на проспекте Кузнецова. Потом в зале рок-клуба был большой концерт его памяти и поминки в красном уголке. Приехали музыканты из разных городов, мать, отец и сестра из Череповца. Похоронили Сашу Башлачева на огромном Ковалевском кладбище, к северу от города. При том, что народу повсюду было очень много, тишина стояла полная. Не было ни речей, ни причитаний о «молодости» и «безвременности», ни даже плача в голос. Вплоть до самого опускания гроба. Это молчание говорило о многом. В первую очередь о тяжелейшем чувстве вины. Наверное, каждый здесь мог бы чем-то помочь Саше Башлачеву, пока было не поздно, но не сделал этого.

Но было и другое общее чувство, что усиливало сцену молчания: чувство неотвратимости этой трагедии. Оно не то, чтобы успокаивало, скорее, переводило трагедию смерти Саши Башлачева из чисто «жизненной» в иную, более философскую плоскость. «Не верьте концу. Но не ждите иного расклада», – пел он в песне о Поэтах, о себе подобных. Он был таким, какие, как правило, долго не живут, сознательно жил так, что было трудно выжить. И смерть свою предсказал во многих песнях. Печально то, что все осознали это абсолютно отчетливо лишь задним числом. А до того жизнь его, особенно последние полтора года, была тихим адом.

Печально и то, что лишь задним числом и с изрядной долей лицемерия вспомнили о Башлачеве наши «официальные» культурные инстанции. После смерти были напечатаны его стихи, выходит пластинка. При жизни не было поддержки никогда и ни в чем. Поминая нелегкую жизнь Владимира Высоцкого, во всем винят эпоху застоя и ее трусливых функционеров. А у Башлачева, человека не меньшего таланта, судьба сложилась еще тяжелее, и погиб он на третьем году «эры гласности».

Да, он был человеком, склонным к эмоциональному и психическому «самосожжению», но разве благородно делать скидки на «злой рок», довлеющий над гениями? Разве может считаться истинно гуманной система, не поддерживающая своих безоглядных, «проклятых собою» Поэтов, не дающая им шанса выжить? Саша Башлачев ушел, не оставив ни малейшего следа в величественных коридорах Большой Советской культуры. Что отчасти справедливо: это был не его уровень.

...Зимней ночью мы шли к платформе Переделкино, в надежде на последнюю электричку, и Саша рассказывал мне о переселении душ. Он сказал, что точно знает, кем был в прошлой жизни, и что это было очень страшно. «Давно? – полюбопытствовал я, – в средневековье?» – «Нет, – ответил он, – недавно».– «Интересно, – я стал рассуждать о делах, в которые, строго говоря, не очень-то верил, – почему, по какой команде душа вселяется в очередное тело?» – «Я знаю, как это происходит, – сказал Башлачев – душа начинает заново маяться на земле, как только о ее предыдущей жизни все забыли. Души держит на небесах энергия памяти».

Борис Гребенщиков о Башлачёве

Про Башлачева мне говорило много народу, но все как-то не было времени и возможности услышать его. В конце концов, девушка по имени Женя упросила меня пойти на улицу Перовской, все-таки послушать человека. Дом прямо возле Невского, рядом со мной… Башлачев спел там песен десять, наверное. Разворошил он меня сильно, хотя это была совсем не та музыка, что мне нравилась. Но в нем была энергия, в нем было очень интересное чувство слова, и главное, вот это неназываемое – «мым». Он живой был! Поэтому, я помню, что, придя с концерта, сказал, что очень сильного человека слушал. Не должен нравиться, а понравился! Потом, я помню, он ко мне домой приходил, что-то пел, тогда у меня еще был Билли Брэгг. Может быть, Джоанна Стингрей это снимала. Потом у Сашки Липницкого мы с ним встречались. И в ДК Связи он к нам приходил перед одним из наших последних концертов. Он тогда был в прекрасном настроении…

Первое впечатление Башлачев произвел очень сильное. Столкновение с человеком, в котором от природы есть дар и который умеет им пользоваться производит впечатление, будто заглянул в печку горящую. Этот внутренний жар, захлебывающийся поток всегда действует сильно на кого бы то ни было, не может не действовать. Этот самый дар, Божий дар, есть у всех, просто один из ста тысяч доводит его до ума. Башлачев его почти доводил, хотя он так и не смог с ним, по-моему, технически до конца справиться. Все забывают, когда говорят, какой он был великий, что он так и не сумел ритмически себя окантовать – так, чтобы его можно было записать на студии, на хорошую аппаратуру. Его поток очень клокочущий, очень неровный. Он принципиально был непрофессионалом. У Липницкого, например, сидел несколько месяцев, пытался записать что-то, но так и не получилось. Вернее, что-то получилось, но не то, не совсем то... Потому что, когда он ровный, он сам себе неинтересен. Вот оттого он уникальной был фигурой, не вписывался даже в те рамки, в которых творил, он все равно из них вылезал. И слушать его я, честно говоря, много не мог. 

Я сейчас с ужасом думаю, что нужно было, как сокровище все это воспринимать, а я как-то уж очень спокойно относился. У него ведь были не песни даже, а целые спектакли. Работал ли он над ними? Этого я сказать не могу. Я никогда этого не видел, но, судя по всему, он писал новую песню тетрадями… Просто останавливал песню, чтобы перевернуть листочек. Это говорит о том, что ему очень многое приходило. Как будто он выпросил у Бога больше, чем смог поднять. Вот у меня, собственно, такое ощущение от него и осталось. То есть, он просил у Бога, и Бог дал ему много и сразу. Может, вот это он и не смог переработать, обрести внутреннюю гармонию. Хотя последние два года, когда Настя появилась, он производил на меня впечатление человека, радующегося жизни. Тяжелым я его не застал, не видел. В эти пять-шесть встреч он производил на меня очень радостное впечатление. В последние полгода, по-моему, я его не видел, а если и видел, то один-два раза, случайно. Мрачным Башлачева я не помню. Может, он готовился к встрече со мной, я не знаю. Но когда он приходил к нам в ДК Связи, он был вполне в хорошем состоянии, хотя по всем отчетам должно было быть плохо. 

Вместе песен мы никогда не играли, хотя вполне и могли б, но я просто не могу этого вспомнить. Мы могли вместе играть где-нибудь в залах типа ЛДМ. Когда я недавно пересматривал какие-то хроники, то столкнулся с чем-то похожим. Домашних концертов мы не играли, к тому времени их уже не было. Из-за такого характера общения мы с ним никогда толком и не разговаривали. И он не выражал своего отношения к моему творчеству, думаю, ему было неудобно, да и мне было бы такое неудобно. Но как-то присутствовало ощущение, если романтически говорить, что мы на одной высоте находимся. Мы испытывали глубокое взаимное уважение.

Я его сразу воспринял всерьез. Безусловно, он поднимал пласт, в который я бы и не сунулся. И вообще не было бы «Русского альбома», если бы он был жив. Когда он умер, я ощутил, что мне на плечи ложится какая-то дополнительная часть груза. Вот он ушел, и кому-то этот возок нужно тянуть. А я совершенно не хотел его тянуть, у меня на то не было ни малейшего желания. Но никуда уже было не деться. Получилось так, что, умерев, Башлачев оставил этот возок без присмотра. И кому-то его придется дальше двигать... Башлачев начал, он эту штуку поднял и потащил, абсолютно один, и хотя я вроде бы в том же поле, но я – это что-то абсолютно другое. Музыкальная часть этого непонятно чего оставалась необработанной, и отсюда явился мой «Русский альбом». Башлачев, безусловно, крестный отец «Русского альбома» – без всякого, повторюсь, моего на то желания. 

Мне кажется, он взял больше, чем уже мог вытащить, и надорвался. Московская интеллигенция подняла его на щит и с криком понесла. Не надо было это делать. Очень сложно чувствовать себя гением, когда ты еще совсем молодой человек. И вот ему говорят, что он гений, а он еще не успел свои ноги найти, не успел материал переварить. Если бы он больше знал, ни хрена бы он из окна не выкинулся. По-моему, его подвело то, что от него ждали очень многого. А он полгода или больше, год – сухой, ничего из него не выжать. Это страшно, я знаю по себе. Это страшно… Но мне-то, простите, за пятьдесят, я могу с этим жить, потому что знаю, что это пройдет, а он-то этого не мог знать в свои двадцать семь лет. 

Его фотография висела у меня на стене очень долго, хотя я его никогда не слушал. Не могу его слушать – тяжело. Попытался его поставить в своей радиопередаче и понял, что не могу… Я готов признать, что существует такое видение жизни и такой способ передачи этого видения, но он противоречит тому, что я делаю. Его шуточные песни – это говно, а не шуточные песни. Я недавно переслушивал – они просто плохие. У Высоцкого они настоящие, а Сашка пытался это сделать, но это не его… Они неестественно у него звучали, с моей точки зрения. Я недавно для своей программы переслушал все, что мог выдержать, много времени уделил для того, чтобы сделать хорошую программу. Нет, не получилось… Можно видеть действительность плохой, мрачной и страшной, но тогда ты ничего с ней не сделаешь. Можно ли черпать силы в том, что злит? Да, глубинный вопль у Башлачева очень тяжелый. А злиться или нет?.. Брюс Ли говорил: «Не злись!» Потому что тогда ничего не сделаешь. У меня такое устройство: когда я злюсь, то ничего не могу сделать. Или я могу сделать что-то очень ничтожное. А когда я нахожусь в пране, когда я вижу мир как нечто прекрасное, я могу что-то сделать. Такой склад природы, что делать… Для того чтобы понять, что являлось основой творчества Башлачева, необходимо задуматься о вещах очень сложных, о невысказываемых вещах. 

Башлачев никогда не был забыт… Потому что с этой сырой породой, которую он достал, никто не может справиться, никто не хочет к ней даже подходить. Его помнит, да, 1%. Можно напечатать сотню пластинок, выйти на улицу и всем раздавать. Но люди не возьмут – они никогда такого рода искусство не смогут воспринимать. И последние пять тысяч лет показывают, что с этим нельзя ничего поделать. Зная человечество, могу утверждать, что ничего не изменится. Но если мы не будем пытаться, станет хуже. Как говорила Алиса в Зазеркалье: «Для того чтобы устоять на месте в такой ситуации – надо бежать». Остановишься – тебя снесет назад. 

Искусство Башлачева не элитарное, но это искусство для тех, кто потом делает свое искусство. Творчество Лу Рида в этом ряду, но просто он сверхраскрученный, Лу Рид, его имя знают, хотя почти никто не слушает. А Башлачев значительно тяжелее, чем Лу Рид, и его знают те, кто должны знать, а массово его никто никогда слушать не будет. У него нет ни одной песни, которую люди массово бы знали. Это невозможно... Вот пример о том же самом: недавно я перечитывал всякие штуки, связанные с обэреутами… Введенский действительно гениальный поэт, кстати, лучше Заболоцкого, но кто знает Введенского? Никто! Его знает 1%, и его не будут знать ни больше, ни меньше. Но для тех, кто что-то делает в поэзии, он незаменим. Так же, как Башлачев незаменим для этого 1%, который впоследствии что-то сделает в музыке и поэзии. Эта каста должна существовать. 

Это искусство для каких-то особенных людей, простые люди не в состоянии его выдержать. То есть, я бы сказал, что это окошко туда, куда никто не хочет заглядывать. Вот взять, к примеру, всю мою группу – никто из них слушать Башлачева никогда не будет. Они даже не поймут, о чем идет речь, им этого ненужно, а ведь у меня играют лучшие музыканты!

Моя позиция: усилия по «внедрению Башлачева в сознание масс» абсолютно бесполезны, но без них мы откатимся назад. Мы все занимаемся тем, что пытаемся устоять на месте, и нас все время сносит назад. Лучше не будет, но хуже – может стать. Это не оборона, это нападение, постоянное нападение на быт, на серость, на косность. Чтобы огонь горел, его нужно все время поддерживать, потому что когда он погаснет, его уже не разожжешь. Ревякин именно об этом отлично сказал: «Когда задуют наши костры – вас станет знобить!»

Константин Кинчев о Башлачёве: "Пронзительное «Эх!»"

Я познакомился с Башлачевым прежде того, как увидел его вживую. Ко мне попали записи квартирных концертов, и не побоюсь этого слова, потрясли – так это было мощно, неожиданно и самое главное – высокохудожественно, если говорить о слове. А познакомились мы в мае 1985 года. Я слышал его записи, а он увидел меня на рок-клубовском фестивале. Он позвонил после фестиваля, а я уже знал, кто он, и с радостью откликнулся на предложение просто пообщаться. Он приехал ко мне в гости, мы распили с ним много бутылок вина, ходили несколько раз в магазин. Мы здорово пообщались, посидели, попели песен. Потом он пригласил меня на день рождения, и там уже мы поближе познакомились, по-человечески. Это было на юго-западе у Жени Каменецкой. Задерий был, Фирсов... Потом у Фирсова зависали пару суток. Саня тогда пел и пел... И это был такой восторг! Просто лились из него – эта сила и любовь. Глаза лучились, фикса сверкала! Непередаваемые ощущения...

Саня мне дал, вообще, очень много. Я тогда к слову относился так: «что бог на душу положит», а благодаря Башлаче-ву стал более ответственным и бережным. Посмотрев, как он работает над песнями, я понял, что любой человек, пишущий песни, должен отвечать за свои слова и не зазорно над этими словами, в принципе, и поработать. Замечательно, когда существует импульс и его можно зафиксировать на бумаге, но потом его нужно обязательно поправить, подравнять, сделать более четким. Этим Башлачев и занимался. Это я в меру своего скудного, по сравнению с Башлачевым, таланта почерпнул и, как умею, пытаюсь до этих вершин докарабкаться. Планку он всем поставил будь здоров. Человеку тебя живет, показывает свои тетрадки, показывает формулу написания – какое слово за какое цепляется. Целая структура у него была разработана, и здесь технологии очень много. Ведь каждое слово должно вытекать одно из другого, подчеркивая и подкрепляя его, слова превращаются в предложение, которое стимулирует рождение следующего предложения, состоящего из таких же слов. И он чертил графики и схему, стрелочки рисовал, как одно слово с другим должно соотноситься. Не в рифме дело, а должно соотноситься именно смыслово. И стилистически как они должны завязываться и, соответственно, начинать играть благодаря этой огранке, гореть, как бриллианты. Да, он так работал. Он научил меня шлифовать и заниматься огранкой. То есть, конечно, он меня не учил, мне просто было интересно, и он мне рассказывал, как он работает над текстами. Я именно этим интересовался, и он делился, как ученик-отличник за партой руки не ставил, давал списывать мне, двоечнику. Пожалуйста... Осознание его уровня пришло как бы «от противного», я это еще на записях понял. Мне на записях попадались и песни Юры Наумова, к примеру, но здесь было по-другому. К Юре Наумову я относился как к равному, а Башлачева сразу воспринял как учителя. Он меня пронзил при первом прослушивании записи какого-то квартирника. В первый день, когда мы вот так у меня на Щелчке посидели, я помню очень хорошо, у меня была написана «Иди ко мне». Он меня, кстати, поправил, подсказал, что надо именно «иди» петь. У меня там было по-другому... И «Мое поколение» было написано так же. Ау него в ту пору, в мае 1985 года, был написан «Посошок». Он мне его спел как песню, которую только-только написал. Я и Насте говорил, что слышал «Посошок» в мае. Она же его атрибутировала осенью восемьдесят пятого. Он его не пел на концертах. Не знаю, работал над ним, наверное. Просто был импульс, захотелось поделиться, а потом он просто работал над текстом. Песня написана, а он ее лопатил и чистил, чистил, чистил... Как настоящий поэт трудился.

Человек он очень хороший был, открытый, но со своими тараканами. Он ведь был молодой... Я был более ровный, чисто по-человечески. Он как-то спросил меня: «Ты не устал?» Я говорю: «Ну, я ж городской! Я в этом ритме вырос и расту, меня сломать в этом плане сложно». Это не к тому, что он был какой-то «деревенский». Он был другого темпа просто. Его Москва так завихрила, что он физически очень сильно уставал. Потому что все время кочевки, ни своего угла, ничего своего. Он так радовался, когда я уезжал... Башлачев у меня в Москве часто останавливался, я ему квартиру оставлял, когда уезжал в Питер. И у него появлялась возможность отдохнуть, остаться наедине с собой. А когда не было такой возможности, начинались депрессии, причем достаточно длительные.

Его стало накрывать, видимо, от усталости, оттого, что он эту огненную нитку потерял, этот импульс первоначальный. В душу к нему я как-то особенно не лез. Была масса причин, там и свердловские мистические истории с его друзьями, которых я не знал, и с девушками какие-то истории... Одна песня «Ванюша» чего стоит, это тоже после определенных событий, которые у него в жизни случились. Все вместе...

Почему перестали писаться песни, он не говорил, но это, вообще, неизвестно. Это точно, куда бы он ни приходил, все от него ждали песен и в определенный момент начинали действовать, как вампиры сосущие: «Давай-давай!» А без песен он вроде и не особенно интересен. Но так оно и есть. Главное, что есть у поэта – это его песни, его слова. Пока он делился – всем был в радость. Он кочевал по квартирам, и его все любили. Кто ему нравился, к тому он и приезжал. Не ко всем подряд, естественно. В жилетку никогда не плакался.

Знал ли он заранее, как кончит? По-моему, путь самоубийцы, если вспоминать «Степного волка» Германа Гессе, был прописан очень четко. Другое дело, что этим самоубийцей в ту пору был каждый из нас. Жили сегодняшним днем, и что будет дальше, никто не знал, и знать не хотел, абсолютно этим не озадачивался. Ощущение это давало колоссальный импульс жить, как бы тебе херово ни было, и как бы тебя ни грузила действительность – у тебя всегда есть возможность с этой действительностью распрощаться раз и навсегда. И после этого возникал вопрос: а стоит ли эта действительность того, что с ней пора прощаться, или она все-таки не настолько ужасна? И мне всегда казалось, что не настолько ужасна. У меня после небольшого самоанализа возникало ощущение, что все не так уж и херово, то есть все можно поправить и есть смысл жить дальше. А у Сани, видимо, настал момент отчаяния. Попытки самоубийства он делал и раньше, вены себе резал, я знаю об этом.

Такая отстраненная веселость, такое «эх!» пронзительное в глазах. Это сложно словами передать. Этот импульс я читал и в глазах Чумы, нашего гитариста... У Чумы было так же. Я даже пугался: вдруг Башлачев так – пум! – и возникал. Я, видимо, это читал, я это чувствовал сердцем. И получилось, как получилось... Башлачев мне позвонил 1 февраля, поздравил с рождением сына, Женька у меня родился. А 17 февраля его и не стало. Это был наш последний разговор с Башлачевым, вроде вполне нормальный... В последний год-то он был тяжелый, замкнутый, ведь у него бывали периоды, когда он вообще ни с кем не разговаривал.

Если бы в ту пору Саня пришел к Церкви, как я пришел, это бы все ушло на периферию ценностей. Возникли бы новые, более мощные и содержательные ценности. Это называется благодать Святого Духа, это приходит только после тайны исповеди и таинства причастия. Благодать Святого Духа начинает работать и взнуздывать душу, которая рвется во всевозможные полеты. Я уверен, в душе СашБаш был православным. Прожил бы дольше, и стал бы ортодоксом, таким же, как я. Все его последние тексты, как и тексты Цоя, христианские и до боли глубокие. Я, кстати, Башлачева и Цоя на один уровень ставлю по слову. Майк еще там, и Гребенщиков, и Ревякин – пятеро. Вот, кстати, Цоя слушаю все время, а Башлачева только читаю. Потому что невыносимо слушать Башлачева. Очень больно. Очень тяжело. Когда он живой рвался, оно вроде как было не так страшно. А вот когда мертвый так же рвется, мне тяжело. Читать, все время читаю. Он, конечно, больше поэт, чем Витька в плане чистоты жанра. Вот есть бумага и слова, написанные на бумаге, и эти слова вставляют. Настоящий поэт. А Цой – простые слова, заезженные рифмы, но когда все вместе – они несут глубину и понимание всего мироздания, в котором вращаемся мы, люди.

Башлачев не знал толком, чего он хочет... Нужна ли ему группа, например. Для того чтобы знать, что хочешь, банально необходим жизненный опыт. Если душа не взнуздана, сегодня хочет этого, а завтра другого, пойди уследи и проанализируй, чего ей хочется! Хотел быть максимально свободным, а при этом звучать, как группа. Я его хорошо понимаю. Как только начинали звучать вместе, его это обламывало. Время проходит – опять «группу хочу». Как только было бы сформулировано понятие группы, он был бы вынужден встать перед новой дилеммой: ограничение возможностей своего душевного полета вместе с гитарой. Песни появляются, когда сидишь, бренчишь, идет какая-то пульсация, тарабарщина, из которой вдруг начинают рождаться слова в определенном ритме. Здесь необходимо загонять себя в рамки ритмической сетки, определенного квадрата, а у СашБаша один куплет длиннее, другой короче, и по долям там – то так споет, то сяк споет, и ловить невозможно... Уже не рок, а джаз получается, а джаз такого пения тоже не позволяет. В группе же он вынужден сам себя загонять в рамки. В этих рамках уже не очень уютно. Все, «не буду с группой» /Проходит время, снова хочется с группой... Один раз в Москве, где-то в университете, смутно припоминаю, был концерт в электричестве, люди еще на столах стояли... Саня пел, а мы с Задерием кривлялись.

Опыты студийной работы жутко его выламывали. Он слушал и ужасался. Он куда-то пропадал, терялся и очень переживал. Для него это было на уровне трагедии. Ему одного хотелось, а потом он слушал результат: «А-а-а! Так это я вот так пою»? И всем нравится?» Он к себе был очень требователен, а там действительно к середине записи весь нерв пропадает. Так и у меня, я просто к этому легче отношусь – пою, как Бог на душу кладет, и попадаю или не попадаю, но оттуда пер идет. В студию прихожу – все чисто, но почему-то не прет тот кайф, который есть на концерте. Во всяком случае, пока мы этого не добились. Но я не унываю: когда-нибудь мы будем звучать в студии так же, как на концерте.

Записи, концерты, разговоры... Смерть. Смерть всегда неожиданна. Ты знаешь, что так или иначе это кончится, но когда это происходит, ты всегда понимаешь, что тебя застали врасплох. И все время эти вопросы пламенные: «Почему?», «Зачем?», и состояние, граничащее с отчаянием, что ничего поправить нельзя, что кажется, что ты проснешься, и все опять будет нормально, а это уже не так. Мне кажется, последняя мысль человека, летящего из окна: «Зачем я это сделал?» А уже ничего поправить нельзя. Вот в чем трагедия. Это все возраст очень опасный, когда себя чересчур переоцениваешь и считаешь, что тебе все позволено, когда есть некое состояние успеха, востребованности и ощущение собственной значимости. Дикая переоценка себя. В этом возрасте это ведет к катастрофе. Вот этот бы возраст пережить. Или как Цой – это уж как Богу было угодно. С Цоем я, чем больше живу, тем больше ощущаю родство душ, как это ни парадоксально. Нам с Цоем было очень кайфово, когда он ко мне приезжал...

У СашБаша в его золотые, лучшие годы известности и не было. Известен он был в узких кругах. Соответственно в этом формате остается и сегодня. Но время все расставит на свои места. Его поэзия будет жить значительно дольше нас. Больше того времени, что нам отмерено, и еще нескольким поколениям. Его будут читать, как мы сейчас читаем поэтов Серебряного века. Бродский говорил, что поэзию способен воспринимать один процент населения, вот на него я и работаю. Башлачев работал на тот же самый процент, и уверяю, что сейчас, что через сто лет его будут чувствовать те, кто чувствует красоту слова. Человеческая природа метафизична, сколько было до рождения Христа в процентном отношении подонков и подлецов или же хороших, ищущих людей, и сколько было серых, необразованных, нежелающих что-либо знать, сколько было стремящихся обрести ответ на главный вопрос, который должен тревожить человека: «В чем мое предназначение, смысл моего бытия», etc. Каково было это соотношение, таким оно и остается. Двигатель истории – культура, пласт, который нарабатывается и медленно растет. И благодаря этому культурному пласту, вроде как незаметному современникам, величает твоя страна.

Башлачева не забыли. Я не забыл. А вот родится молодой человек, который озадачится вопросом своего бытия и существования на бренной земле, и рано или поздно наткнется на Башлачева и почувствует красоту и глубину его слова, и Башлачев будет жить в его сердце. Я учился на уроках литературы отвратительно, но независимо от этого Гоголь попал в мое сердце, Есенин попал. Из того, что преподавали. Достоевского я в школе не понял, он воткнулся позже. На роль воспитателя, наставника и учителя не назначают. Выбирают всегда ученики, и только тогда ты становишься настоящим сенсэем. Если ты сам себя назначаешь, то твои попытки обречены.

Святослав Задерий "Прыжок в славу"

Среди мертвых трудно быть живым

Это классическая история... Я был в Москве, в гостях у Сергея Рыженко, известного скрипача и композитора. И он мне поставил на старом бобинном магнитофоне несколько песен Башлачева. А из бобинника этого – рвущийся поток кипящей мысли и энергии, остановить который практически невозможно. Чувствовался посыл и интересная подача, но информации было слишком много, сразу всего не понять.

Уже в Питере мне позвонил Костя Кинчев: «Башлачев выступает, пойдем посмотрим!» Я отвечаю: «Я слышал его у Рыженко, пойдем». Мы пришли, позвонили в дверь, открыла нам Женька Каменецкая. Такая картинка: малометражка, сразу кухня, и там Башлачев сидит над магнитофоном, из которого слышится наш «Доктор Буги»! И тут появляемся мы! Что сказать? – Квадратные глаза! Он не ждал нас, никто его не предупреждал, что мы приедем. А тут мы – прямо с магнитофона. Он кинулся нам на грудь, что называется. Для него это было из области нереального.

Но подуспокоился довольно быстро, начал свой концерт. Вышел в тельняшке, сел, перед ним стояла табуреточка, на ней водочка, папиросочка, закусочка. В таком жанре...

В середине концерта мы отошли в сторонку, Кинчев у меня спрашивает: «Ну, как тебе?» Я говорю: «Он либо гений, либо сумасшедший, одно из двух. Потому что все это вместе, в совокупности – и информация, и энергия в такой плотной форме, – так скажем, очень плохо воспринимается. Надо внимательней почитать текст». Слишком большое количество информации... Нельзя ни на что отвлекаться, нужно очень внимательно слушать. Переключился на одно мгновение – и уже все пропустил. Это, как финка... Чем финка отличается от обычного ножа? Она с обеих сторон заточена, и сверху тоже. Проникает безболезненно, а раны наносит серьезные. Абсолютное оружие. Вот и Башлачев такой же – в том, что касается формы стихосложения. Его поэзия максимально централизована и поэтому сложна. Людям, просто исполняющим песни на гитаре, Башлачева не спеть. Вот есть танец, а есть песня – это две разных формы, и в них есть конкретные основополагающие моменты. Как раньше писали поэты, Некрасов или Пушкин: стихи, поэмы, песни. Все отдельно! У песни, может, и нет никакой музыки, но сделана она в форме песни. Это вещи, о которых сейчас не говорят, пытаются не обращать внимания, но это смешно, честно говоря. Потому что получается: «Дайте мне вот это, пожалуйста, но не говорите, как это называется!»

Если бы он еще играл достойно... Но он не мог играть, образования у него не было. Я знаю, все говорят, что он погубил свой талант из-за того что увлекся рок-музыкой, лучше бы он просто стихи читал, как-то поэтически себя проявлял. Но дело заключается в том, что он стал поэтом только благодаря рок-музыке. Все его стихи соответствуют жанру всемирной рок-революции. Видно было, что он читал и Моррисона... Многие песни были написаны на эмоциях «Pink Floyd», именно по стилистике жанра, по развитию, по краскам, по схемам рок-музыки. Рок-музыка – это отдельное движение, и мы никогда не позиционировали его как продукт. Не занимались изготовлением продукта, мы делали эксперимент: либо это музыкально-поэтический спектакль, либо это шоу. Рок-песни – менее интересный жанр. Для Башлачева было интересно театрализовать рок, то есть сделать его эмоциональным, близким к спектаклю, к некой средней форме. Смесь сатиры и драмы... Все песни у него были сделаны под это. Чего стоит одна «Егоркина былина»? Это намного дальше рок-музыки! Вроде как начинается все привычно: песня и песня, потом все превращается в моноспектакль, потом дуэт – и развивается... Башлачев никогда не увлекался рок-музыкой как таковой. Рок-музыкой для него была группа «Рок-сентябрь», где он писал песни для танцев. Это была рок-музыка такая череповецкая... Целая рок-группа у него была, которая играла песни на его стихи! Пока не появился извергающий молнии грозный рокер по имени Юрий Шевчук. Собрал группу и записал свой собственный альбом. Башлачевские танцевальные песни про Фантомаса ушли на задний план. «Дождь все дороги заметает. Небо как будто решето, мой островок остался с краю» – это Башлачев! Вся Россия танцевала! Я приехал к своей первой жене, она: «Ой, у нас «Рок-сентябрь» – супер-пупер!» Да это же супер танцевальная группа была! Вот так. Башлачев на некоторое время исчез из Череповца, а вернулся уже с таким багажом, что даже Юрий Юлианович задумался: «Я мальчишку отшвырнул сапогом! А он вон оно как!»

Я как-то спросил у Башлачева: «А ты знаешь как Голгофа переводится? – «Лобное место, это попятно», – «Понятно? А вот на самом деле это – череп, Череповец!»

Это сказки все. Мы родом из сказки, мы так говорили о себе: «Старший – умный был детина, средний был и так и сяк, младший вовсе был дурак». Мы с Кинчевым сразу его приняли за своего. Ну, а как его не принять? Разговаривать он умел, интересно с ним было. Редко находился кто-то, с кем поговорить и помолчать можно. Вот и все.

Никто никому не завидовал. Да, он здорово писал стихи, ну и мы-то тоже знали, что делали. Да, отсутствие образования сказывалось... Все-таки Кинчев специалист по финансам, как Кощей считает злато. У меня образование гуманитарно-технически-музыкальное. Я среди них один музыкант был. Но у каждого свое. Поэтому им и интересно было соответствовать мне как музыканту.

Что такое рок-н-ролл? Рок-н-ролл возник из танца. Изначально был танец, потом вдобавок к танцу появилась информация какая-то, которая стала все больше и больше раскручиваться, дошла до рок-опер и прочих интеллектуальных композиций. Мне как раз интересна рок-музыка, как синтез интеллекта и искусства, на основе духовного восприятия мира, и не без помощи химических средств. Это была наша музыка... Никак не музыка протеста.

Просто так получилось, что в то время как Башлачев появился в нашей среде, был момент общего подъема, все ездили на гастроли, и он тоже хотел. Он говорил: «А что я могу-то один ? Нужны музыканты, а музыканты все в поездках». И он туда-сюда, туда-сюда, а для того, чтобы записать сложные по форме и по смыслу произведения, как планировал он, это надо было основательно посидеть в студии. Вот «Pink Floyd» правильно сделали – арендовали студию на год. И дневали там и ночевали, зато и альбом получился безумный. Да, вещи Башлачева были искусственно для рок-формы усложнены, но еще же нужно было и музыкантов научить, как это играть. И никак не получалось. Один раз он попытался в Москве записаться с музыкантами. Но очень волновался, хотел сам сначала все сделать. И взял слишком много травы... Запись не получалась. Чем дальше, тем трудней и трудней. И альбом его этот, «Время колокольчиков» не очень-то, честно говоря... Вообще, планировались еще и другие инструменты. И по атмосфере он тяжеловатым получился.

Мы часто играли совместные квартирники и в Питере, и в Москве, тогда это была самая распространенная форма концертной деятельности. Бывало, оказывались в Москве всем скопом: и Цой, и Майк, и Шевчук, и Башлачев, и мы с Кинчевым. Как-то с Шевчуком мы играли один концерт. У Пети Мамонова был концерт, я помню, он здорово нас всех поразил. Мы в первый раз его видели: он был в таком приличном коричневом костюме, в белой рубашке с красным галстуком, аккуратно постриженный. Дяденька такой, сел, начал играть на гитаре, и на первой песне у него из уголка рта стала вытекать коричневая жидкость, которая спускалась ниже и ниже, на воротничок, на галстук, а он пел себе, не обращая на это никакого внимания. Нормально! Он шоколад как-то за щеку умудрился засунуть. То есть так, без разговоров сразил нас всех наповал.

Важно, что мы были объединены! Рок-клуб был формой духа, и мы все были его представителями. Как говорил Башлачев: «Любая проповедь хороша, когда она истинна». Наши концерты носили форму исповеди, но на самом деле являлись проповедью. Это все понимали. Мы иногда собирались вместе, например, оказавшись в Москве, мы просто пускали гитару по кругу, каждый отвечал на предыдущую песню своей новой песней, которую еще никто не слышал. То есть, это был одновременно и обмен информацией, и душевный разговор. Совет-то тоже должен быть, даже у мудрецов. А как общаться? С помощью музыкального инструмента. А когда ты еще мысль свою вводишь в форму, пусть она рок-н-ролльная, появляется уже особая атмосфера. Маленький монолог укладываешь в песенную форму и отвечаешь на песню товарища, что называется, достойно. И все обо всех становилось приблизительно понятно.

Саша Башлачев, конечно, был не от мира сего. Меня Доктор спросил: «Как вы думаете, профессор? Что с больным?» Я обозначил диагноз. Ведь критика – это диагностика, в принципе-то. Всегда нужно учитывать психическое состояние артиста. Боялся он, что не настолько одарен, как кажется... Мы все были больны. Как любовь – форма болезни, так и жизнь. Среди мертвых трудно быть живым. Пахнет иногда плохо. Но Башлачев любил жизнь! Как можно быть равнодушным к жизни, как ее можно не любить? «Ну разве можно не любить, вот эту бабу не любить? Да разве можно хаять?»

Все его стихи легко цитировать, он и в жизни был такой же афористичный. Человек-праздник был. В любую компанию приносил словечки какие-нибудь, истории, байки. Массовик-затейник! Придет в какую-нибудь компанию, а там все мрачно сидят, пьют кофе... И вот все превращается в глобальную пьянку-веселье. И ничего с этим сделать нельзя. Человек всегда должен быть настоящим. Другое дело, бывает не с чем соотносить себя. Это как в фильмах Хичкока... Иногда выходить на улицу не стоит. Надо заранее понимать, что ты несешь свое сокровенное – для всех, но не всем. Не жизнь ради денег, а деньги на жизнь. Форма другая. Это, к сожалению, не все понимают. А метать бисер достаточно скучно. Это касается любого искусства, создания картин, спектаклей, песен. Если в этом нет общего ритуала, произведение не имеет ценности. По идее, любой ритуал – это ощущение, когда слушатель упорно пробирается через радость и страдание сюжета песни, делает свои выводы и выходит из произведения очищенным. Потому что он переосмысливает то, что было в его жизни, что-то похожее. Тогда это позитивная форма. А если тебя загружает по полной схеме, ты становишься еще более загруженным, чем был, и после ты мучаешься депрессией несколько суток, тогда это – не благое искусство. А мы рождены для того, чтоб сказку сделать былью! Точно, Башлачев делал сказки былью... Он сказки эти писал. От корней, от исконного... Башлачев – аграрный был человек. Он к деревенскому всему очень был расположен. Вообще, поразительно, он, как бабушка мог разговаривать... А я все-таки придерживаюсь городской, авангардной формы. И вообще, я себя поэтом не считаю, я не получаю такой «тык» страдания извне. Моральный и физический лунатизм мне не очень свойственен, так скажем. Хотя, бывает... Но у Башлачева лунатизм был возведен в ранг профессионализма, потому что он все-таки закончил факультет по лингвистике, чего не было практически ни у одного рокера. Мы строгали себе гитары, мы отбивались от армии, пытались учиться в каких-то сомнительных учебных заведениях, чтобы не попасть под «пушку», не потерять время на пустую маршировку. Ведь в армии человек прерывает свое развитие, он теряет форму, как спортсмен. Башлачев же пришел в рок уже профессиональным поэтом. Да, он считал себя профессионалом. Ну, а как же? Ты же паспорт не выбрасываешь, после того как его получаешь? Даже более того – начинаешь его использовать. Так и здесь. Конечно, чувствовалось его превосходство, чувствовалось, что он был поэтом. Это как у боксеров... Ты знаешь, что ты сильнее, но не убивать же всех людей за это. Наоборот, показать им себя. Точно так же и здесь. Не хочу сказать, что искусство – это спорт, но некий дух соревнования присутствует и в искусстве, он дает возможность двигаться дальше, развиваться. Чем был хорош рок-клуб? Не сразу же появилась та форма, к которой мы располагаем. Начиналось все практически с народного вече. Где, что и как? Политика везде мерещилась, менты за углами, каждый второй в зале – представитель КГБ, некоторые и до сих пор так считают. Они забывают о том, что эти органы призваны защищать людей, а не угнетать их, заставлять что-то делать. Кинчев спросил меня как-то: «А чего это КГБ нас не вызывает? Гребенщикова вызывали, Майка вызывали, а нас нет. Мы такие обнаглевшие до опупения, а нас никто не трогает!» Я отвечаю: «А чего нас трогать? Мы выходим, и со сцены все рассказываем, ничего ни от кого не скрываем. Зачем нас в отдельный кабинет?»

В любой форме можно передать таинственность. Некоторых это бодрит. Я борец с таинственностью. И Башлачев был борцом. У Геракла был один из подвигов: Гера велела ему очистить авгиевы конюшни. Гипербола... Любой человек, приносящий свой дар людям, является противоположностью того, что он приносит. Но надо уметь правильно объяснить, доступно. Чем был интересен момент литовки текстов в рок-клубе? Это был такой компромисс: с одной стороны надо, а с другой стороны никак нельзя. Ну, как слово «правда» вырвать из песни? Почему? Потому что – потому, и все. А как? – А вот так. И вот мы начинали думать, как бы изловчиться, сказать так, чтобы нас поняли те, кому это нужно. Конечно, нам всем хотелось, чтобы песни звучали на больших концертах. Песни – они же, как дети... Хотелось фирмы, счастья, процесса!

В принципе, как таковой формы тогда у рока не было, как правило, по началу организации рок-клуба, это были такие волосатые парни в дясинсовых костюмах, играли на самопальных недорогих гитарах. Такой «Deep Purple». А мы начали приносить в рок-музыку театрализованную форму. Мне сказали недавно, что «Алиса» была первой гламурной группой. Потом появился Курехин, он от нас взял основу и создал такой хаотический джазовый бардак под названием «Популярная механика». Башлачев обращался к Курехину, как к дирижеру, умеющему руководить авторитетами и формами. Башлачев хотел, чтобы участников группы было больше, а так как он еще и приезжий, он хотел чтобы значимости было больше. Он же все-таки деревенский. Он и родился, и вырос в деревне у бабушки. А деревенские, они такие, так просто не хотят. Надо, чтобы непременно с пользой, чтобы толк был. Это же воспитание с детства.

Может быть, Башлачеву нужен был режиссер, а не музыканты. Я им занимался, что-то пробовал... Я же музыкант и режиссер. Могу сказать, что те концерты, которые Башлачев давал до нашего «сотрудничества» и после – очень отличаются друг от друга. Там уже – с обращением, с паузой. И объявляет правильно, и подает. Это совсем не то, что сесть, грязь с локтей стряхнуть, и давай на балалайке бренчать. Разные вещи. Вот, например Есенин выступал... В Питере денег нет, поехал в Москву. В Москве стихи никому не нужны, зато пользуются популярностью скабрезные частушки. Почему бы деньги на этом не заработать? Вот и Башлачев в Москву ездил деньги зарабатывать. Еще как! Башлачев – серьезная личность. А где бы он деньги брал? Здесь, у нас что ли? Москва всем давала. Деньги у мамы. Москва же женского рода, Питер – мужского. Москва – это звон. Есть чем Москве позвенеть. Деньгами, как яйцами рождественскими. Все ездили туда с концертами, вся верхушка рок-клубовская: Цой, Майк, Гребенщиков, Кинчев, Башлачев. Приезжали, играли домашние концерты, пять-десят-шестьдесят рублей получали, это при средней зарплате в сто рублей. Считай, половина зарплаты. Так что Москва помогала. Это ж невозможно только по питерским кожаным диванам, с портвейном и анашой-то болтаться. Кинчев вот тоже обратно уехал, не очень понравилось спать под роялем, хватило ему романтики рок-н-ролла.

Друзья... Костя, Слава и Саша. Для героев понятия друзей-приятелей относительно. Бывает, и сразиться приходилось. Опять же, я-то в деле давно, а у Башлачева дилетантские моменты присутствовали. Башлачев попал уже в профессиональную среду. Если раньше еще были какие-то рок-клубовские соревнования, то здесь мы вышли уже на профессиональный уровень: ездили на гастроли, играли в больших залах. Форма-то все равно должна соответствовать содержанию, и уровень профессионализма никто не отменял. То есть какой бы ты там не был развеселый, а есть вещи, которые нужно учитывать. В противном случае не от чего будет плясать. Печка в доме должна быть, иначе холодно будет. Вот Башлачев и учился у нас у всех. Дают – бери, бьют – беги. Он боец был. Он знал, с кем разговаривать, с кем не разговаривать. Вот «Случай в Сибири», например... Конкретно, был такой разговор, из него получилась песня. Ругаться, что ли, с дураками? Это, конечно, эмоциональное состояние, много адреналина, но не всегда хорошо ходить и материться: «А, бля, я вам сейчас тут устрою!» Что руками-то махать, вертолет, что ли? Сам он, конечно, на рожон не лез, не скандалил зря. Но и на ногу наступать не надо. Драться, по крайней мере, он умел. У всех почему-то представление о поэтах, как о лунатиках и романтиках. И Пушкин не был лунатиком, романтиком. Пушкин был борцом! Портрет Кипренского можно вспомнить. У Пушкина кольцо на пальце, других украшений нет. И что это значит? Это значит – бретер, забияка, дуэлянт. Это кольцо, чтобы передергивая пистолет, палец не стирать. Большое кольцо на пальце – значит, пистолет всегда к вашим услугам. Поэтому я бы не советовал так уж идеализировать поэтов.

Котенка обидеть не трудно

Я знал Башлачева, я с ним дружил, я с ним бывал в разных ситуациях, и видел, как он относился к жизни. Его надо читать с улыбкой! Надо читать, зная. Не все вещи открываются так просто, как хотелось бы. Иногда дверь кажется закрытой, а толкнешь ее – она вообще без замка. А все стоят, думают: «О! Крепкая, наверное, заперта навечно». Надо улыбаться! В противном случае, нет смысла его читать. Даже разговоры со смертью у него были несерьезные: «Отпусти мне грехи, я не помню молитв, если хочешь, стихами грехи замолю. Объясни, я люблю оттого, что болит, или это болит оттого, что люблю». Он это пел так надрывно и страдающе просто потому, что голоса не было. Его так научили Высоцкий и Галич, со своими по-зоновски хрипловатыми голосами. А вообще, откуда появился хриплый голос в роке? – Из джаза, это джазовая труба. И Башлачев весь в этом... Джазовая труба. Я уже как музыкант говорю. У вокалистов есть разные формы, в которых они существуют. Вот у Башлачева была такая форма, такая манера. Боль, надрыв, страдания... Вот как повара говорят: «Вы попробуйте!» А что, вечно колбасу нарезать? Он колбасу нарезал в Череповце, он уже был в музыкальном общепите. Что такое поп-рок? Ну, или не поп-рок, а поп-сцена, эстрада? По-русски – это продукт широкого потребления. Продукт же? Да, его берут. И много. Можно на нем заработать, но делать его неинтересно.

Башлачеву неинтересно было заниматься общепитом, но он не смог собрать настоящую рок-н-ролльную группу, потому что мы все на войне были! Все воевали за перестройку, играя свои концерты. Он попал к нам, когда боевые действия шли по всем фронтам – присоединился, и бегал со своим минометиком под мышкой, от окопа к окопу. Бегал, постреливал... Не с пистолетиком, а с минометиком. «Вы сыграйте мне песню звонкую, разверните марш минометчиков».

Это все ерунда: жить ему было негде, есть ему было не на что, носить нечего... Многим в то время было трудно. Ему было трудней других потому, что тут решалась моральная проблема: Питер-Москва. Москва-то в рынок! А Питер – к небу. Вот выбор: между Богом и дьяволом... На одном плече сидит Ангел Смеха, на другом Ангел Слез, такая картина. Стоит ли жизнь принимать всерьез? Мог ли он выбирать? Могу честно сказать, что как бы кого ни устраивало, все-таки родина русского рок-н-ролла – Санкт-Петербург. Здесь все и было, самое важное. Ему надо было жить здесь. Женя Каменецкая его прописала, устраивали домашние концерты, она была его первым менеджером. Она хорошая, что я могу сказать...

Но Петербург – город магический, а так как Башлачев и сам являлся магом, очень многие персоналии, относящиеся к области простого колдовства и мелкого болотного подвоха, быстренько на него и набросились. А он один. Набросились, потому что красивый был. Бесил... Разве непонятно, за что бросаются такие сущности на человека? И все не без воздействия соответствующих атрибутов того времени, так скажем. Вот, что в принципе ослабляет нас – особенно при определенных душевных предприятиях? Котенка обидеть не трудно... А душа поэта – субстанция тонкая. Я, может, поэтому и не хочу быть поэтом, чтобы не ослаблять свою физическую форму, потому что когда духовная форма преобладает над физической, то сначала человек попадает в состояние эйфории, а потом неизбежно слабеет. Очень опасно при этом оставаться в одиночестве. А он часто оставался один... А тут собеседник нужен. Хорошо хоть он был Близнецом – по зодиаку, двойственная фигура. Часто поэты бывают Близнецами, как Пушкин, например... Диалог ведет, он самому себе пишет стихи, хочет, чтобы они понравились второму, чтобы второй ответил. То есть слушатель – уже, считай, что третий собеседник. Даже в стихах Пушкина чувствуется это особое отношение к себе второму, к тому, кому он передает свое сокровенное.

Думаю, Башлачеву-второму большей частью нравилось то, что делал Башлачев-первый. Истина же рождается в споре. Конечно, они как-то договаривались между собой. Но вот он перестал писать... Проблема. Вот на флоте, к примеру, не встречают с оркестром – примета плохая. А у солдат все наоборот. Там оркестры, грохот... Рок-музыка во всех своих проявлениях только начала зарождаться: и «Кино», и «Аквариум», и «ДДТ», и «Алиса»... Одному с минометом трудно. Его задавило, просто заглушило. Он просто не выдержал, плюс все психостимуляторы, расслабляют же.

Человек в смерти твердый, а в жизни мягкий

Черная дыра... Семь кругов беспокойного лада... Конечно, Башлачев знал, что так будет. Отчасти, он мог сознательно сделать шаг. Именно в этом возрасте, в двадцать восемь лет. Способность сделать шаг – одно из качеств рокера. Собраться с духом и пойти. А что, стоять будем? Важно, но не правильно... По Богу неправильно.

Конечно, он сделал свой «шаг к славе» по велению души: «А пошли-ка вы все! От винта!» Форма его поступка была идеально прорисована в этом стихе. Российский социум считает, что жизнь художника начинается после его смерти. То есть родился ребенок, и раз! В нашем отечестве гениев нет. Они приходят либо через заграницу, либо через смерть, к сожалению.

Да, знаю, есть такая тема, что не умер бы Башлачев мученической смертью, то жил бы он вечно... То не оставил бы такой след в истории отечественного рок-н-ролла. На самом деле, оставил бы! Попозже. Настоящее, оно никуда не девается. Только крепчает от старости. Но так просто – смертью возвеличивать! Потому что человек в смерти твердый, а в жизни мягкий.

Смерть – не показатель. Более того, пятнадцать лет приходится душе находиться непонятно где, это и по церковным законам так. Получилось, что мы его отпели как раз через пятнадцать лет. Почему так? Я не знаю, тут не просчитаешь ситуацию. То же самое и с гениями в отечестве. Как пел Башлачев: «Ведь святых на Руси – только знай, выноси! В этом высшая мера. Скоси-схорони».

Я помню его... Легко могу представить, что он сидит рядом. У него была характерная черта: эти три колокольчика. Они звенели постоянно... И на шее висели бубенцы. Это уже концертные, как у индийских танцовщиц на ногах. В гости приезжал, или останавливался в гостинице, все: «Ха-ха-ха!» А что делать? Башлачев постоянно звенел... На самом деле, первый физический шок я испытал, когда этот звон вдруг исчез. Все это почувствовали... Когда он в комнате находился, все к этому звону привыкали, он легким фоном присутствовал, а потом – раз, и чего-то нет, чего-то не хватает, пропало ощущение. Мы жили в Москве, например, утром слышим: дзинь-дзинь-дзинь... «О, Башлачев проснулся!»

Его все любили и справедливо хвалили... И этим его нельзя было испортить. Он гниению не поддавался. Такая порода. И поэтому с ним было удобно и легко. А как ты его убережешь? Ветер в руке не удержишь. Тем более такой самодостаточный ветер... Героев не так много, я уверяю. Мог бы подождать немножко?.. Но он решил воспользоваться своим шансом.

Что такое прылеок? Прыжок, а не шаг? Это быстро. Хочется иногда – сразу в вечность – из окна. Это и от безысходности, некоторым образом, наверное... Когда у человека есть перспектива, он не станет из окна прыгать. Я, скажем, если и теряю что-то, все равно нахожусь на своей земле, я знаю, как это исправить, у меня при слове «потеря» есть слово «перспектива». А Башлачев находился в непонятном для него месте, морально ему было намного труднее. Есть тысяча мнений, каждый судит относительно себя. Зрение не у всех хорошее, много дальтоников, слепых и глухих. Но у них всех есть свое мнение! Объективные моменты молено взять только из конкретных источников. Я – конкретный источник. Да, поэтому моя версия может не совпадать с большинством других версий, но я знаю, что мое мнение – это мнение мне подобных, так скажем, участвующих в тот момент в игре. У каждого есть своя правда. Почему? Отчего?.. Сторонний наблюдатель – всегда сторонний наблюдатель.

Воспоминания Фирсова о СашБаше

Саш Баш покорил меня своей первой песней раз и навсегда: я понял, что буду полным идиотом, если не запишу его. После его первого выступления в Ленинграде я познакомился с ним и спросил, есть ли у него какие-нибудь записи. Он ответил, что поет совсем недавно, что это чуть ли не первый его концерт и записей, естественно, нет. Когда я предложил ему записаться, он страшно испугался, думал, что ничего не выйдет, если он останется один на один с микрофоном. Так я стал его директором. Один из первых его концертов проходил на "Камчатке". Чтобы Башлачев мог жить на законных основаниях в нашем городе, его прописали в квартиру к нашей общей знакомой Жене Каменецкой, но он там практически не жил. Сашка несколько лет скитался по друзьям, ночевал где придется. Денег ни на что не хватало. Говорят, он покончил жизнь самоубийством потому, что его заела необустроенность.

Пили мы в то время много. На разливе всегда стоял Витя Цой. Лучше, чем Цой, никто в моей жизни водку не разливал - ровно, точно, никого не обделяя. А вообще пили по-разному: кто-то больше, кто-то меньше. Я долгое время не употреблял, хотя все мои друзья-музыканты были стопроцентными алкоголиками, каждый день напивались вдрызг. Я до сих пор вспоминаю свадьбу начальника "Камчатки". Отмечали мы это событие в котельной целых четыре дня. Котельная обслуживала женское общежитие. Пришел в тот день Башлачев и наклюкался как свинья. Через какое-то время к нам спустились девчонки из общаги. Заметили в углу пьяного Сашку и забрали его к себе. Три дня Саш Баш не мог вырваться оттуда. Девушки его "передавали" из комнаты в комнату. Когда он вернулся, мы его не узнали - худой, голодный и пьяный. Потом он рассказывал, что девушки его петь заставляли круглые сутки. Вообще, он был очень любим женщинами...

Воспоминания Юрия Шевчука (ДДТ)

Саша – это, на мой взгляд, гениальный человек, потому что из поэтов, принадлежащих рок-н-роллу, он, конечно, лучше всех, глубже. Не лучше, лучше – не то слово, а глубже всех и как-то максимально художественно глубоко отразил вот те мысли, то мировоззрение, мироощущение того времени, 80-х, которое проецируется и на наши дни, конечно. И человек, слушая его песни, читая его стихи, он будет чувствовать то же, что и мы чувствовали. Я не раз говорил, что горд, что моё поколение выдало нагора вот такого замечательного поэта, как Саша Башлачёв. Простите за пафос, но это от души.

...Мы жили с ним в Череповце, я 2 месяца там был, и общались почти каждый день. Я помню, как мы читали с ним по ночам Хлебникова, Сашу Чёрного, Мандельштама, слушали музыку, Гребенщикова того же, всевозможную российскую рок-н-ролльную музыку... «Россияне», Высоцкий. Ну, то есть, очень много было таких разговоров кухонных, шатаний ночных по городу, бесед. Я помню, компания, портвейн – ну, такая, молодежная – рок-н-ролл там играют какой-то, и Саша что-то выпил немного и лбом так подпер окно, а окно уперлось в небо, и он так просто мычал: «Всё не так, всё не то, всё не так, всё не то...»
А потом, через 2 года, звонок от Артемия Троицкого, он говорит:
– Ты знаешь, у тебя там есть дружок, Саша Башлачёв, и он – гений. Он такие песни поет замечательные.
Это был 84-й год или 85-й. Я удивился.
А потом мы в 85-м году с Сашей встретились в Питере, и как раз в эти дни произошел первый мой концерт в Питере и первый его. В кочегарке, которую делал Гена Зайцев, Джимми и Фирсов. То, что там записалось, это был фрагмент той ночи, потому что мы немножко попели на сцене, записали это всё, а потом мы перенеслись непосредственно в кочегарку и там уже пели до утра.

СашБаш приходил ко мне и говорил: вот у тебя оркестр целый, мне бы тоже группу создать. Я ему: Саша, а куда там барабаны, в такой плотнейший метафорический текст? Барабаны просто убьют его. Он все-таки пытался, но ничего не вышло, конечно, с оркестром. Я ему говорил: твой гениальный текст и гитара — этого достаточно, а соло на саксофоне будет чудовищно. Так же я не люблю романсы на стихи Тарковского или Пушкина — музыка портит текст, как «масло масляное» получается. Сашбаш остался собой. А я много бредил музыкой, и поэтому тесты у меня более легкие — они оставляют пространство для звука. А стихотворение — это совсем другое.

Сергей Рыженко О СашБаше "Правда, хорошо?"

Я жил на Арбате и у меня время от времени собирались мои друзья-товарищи песни попеть. Позвонил Артемий Троицкий и сказал: «Человек приехал из Череповца, песни свои поет под гитару, в русском духе, но не пошло, не так как все эти наши «Ариэли» или еще кто-нибудь. Очень интересно он это делает, ни на что не похоже. Можно он у тебя споет дома?» Я говорю: «Конечно, Артемий, приводи его». И вот они пришли, и привели с собой трех девушек-итальянок, очень красивых, ни бельмеса не понимающих по-русски, но при этом слушающих нас с большим удовольствием. Пели мы с Сашей по очереди. Тогда такое время было – все пели друг другу свои песни, так алаверды. Это была основная форма общения, такая кухонно-домашняя…
Мы сразу друг другу понравились. СашБаш был очень искренен. Всегда радовался, когда нравились его песни, его исполнение. Он часто и помногу раз спрашивал: «Правда нравится, правда хорошо?» Всегда улыбался, сверкая своей фиксой. Забавный такой и наивный, обезоруживающий. Ему было очень важно получить поддержку – видимо, у него была такая глубинная неуверенность в себе. Он вообще производил впечатление хрупкости и неустойчивости. Но при этом через себя пропускал огромные энергетические потоки и испытывал сильнейшее духовное напряжение.
Я всегда называл Сашу самым выдающимся российским поэтом последней четверти ХХ века. Это мое личное мнение. В чем-то я бы поставил его даже выше Высоцкого – по поэтическим качествам, по пророческим, по степени откровения, которое ему было дано. Видимо, таково мое впечатление, что раз он играл роль проводника, то напоминал мне лампочку, которую подключили слишком сильно. Видимо это его и перепалило, сгубило. Его глодал страх творческой несостоятельности. Я его хорошо понимаю, потому что сам испытывал в те времена подобные страхи. Написал что-то и каждый раз думаешь: а напишу ли я что-нибудь еще, получится или нет? Но мне было легче, потому что я был инструменталистом, музыкантом и всегда говорил дружкам нашим: «Ну, вот вы, рокеры-шмокеры, состаритесь и никому не будете нужны, а я буду на скрипочке играть, и это никогда не перестанет быть актуальным». У меня были запасные ходы, а у него нет, он сжигал все мосты. Он тогда был еще череповецким журналистом, и приезжал к нам только время от времени. Вот так и жил тусовочной жизнью бродячего музыканта, на копейки. Помню, как-то он Анжелку Каменцеву учил, как надо жить на 26 копеек в день. Этого вполне хватало – ведь нам тогда много не надо было от жизни. Достаточно было встретиться с единомышленниками. Все мы были тогда аскетичнвми бессеребрениками, да и время было такое. Достаточно было встретиться с друзьями-товарищами, немного вина, песен и стихов – и все было прекрасно...
Саша писал мне из Череповца очень трогательные письма, что тоже было в те времена большой редкостью. Чувствовалось, что человек к письменному слову имеет серьезное отношение. Мне писал коротенькие такие письма, как родственникам пишут – почти открытки, на две странички. Катушку он мне подарил, когда выпустил первые песни. Тоже с трогательной надписью-посвящением. Где-то у меня хранится раритет... Так мы с ним регулярно и общались, он у меня брал гитару, когда приезжал играть в Москву. У меня была неплохая двенадцатиструнка, доставшаяся мне еще от «Машины Времени», когда я там работал. Все любили ее брать на сейшены и квартирники. Саша часто приезжал ко мне. В последний раз был у меня с Настей за месяц до гибели. Переночевать приехали, с бутылкой шампанского. Я тогда жил один, у меня были серьезные семейные неурядицы. Мы посидели тихо-мирно, почти не разговаривали. Пили это шампанское, а он говорил о том, как ему хотелось бы собрать группу. Он все время носился с этой идеей. «А ты смог бы мне помочь в этом деле?» Я говорю: «Ну, конечно, Саша, всегда с удовольствием вместе поиграем» – «Вот здорово! А у тебя сейчас есть группа?» – «Нет, сейчас группы нет, она в разваленном состоянии». Так посетовали мы о том, о сем. А утром он убежал. Я, помню, сидел в ванной, он постучал, зашел попрощаться. Мы расцеловались, и он ушел.
В последнее время в его поведении я ничего особенного не ощущал. Разве что был несколько более молчалив, чем обычно. Но ведь он всегда был таким, с улыбкой своей полуюродивой. Всегда у него присутствовала некоторая степень закрытой откровенности. Мы могли говорить о чем угодно, но человек не раскрывался до конца никогда. Это нормально для поэта, для художника, потому что есть вещи, которые напрямую словами не расскажешь. Стихами еще куда ни шло… А в общении всегда преграда возникает не из-за того, что человек не хочет говорить, а из-за того, что эта система общения несовершенна, скажем так. Это все чувствуется на уровне душевного и духовного контакта. Тем не менее, у нас с Сашей такая общность была.
Иногда я думаю: «Слава Богу, что он не пережил эти времена». Может быть, это жестоко, но тем не менее... Не знаю, как бы он адаптировался. Это были не его времена, да и не мои. Тогда все поперли во Дворцы Спорта. А мы как раз были такими, которые неминуемо бы выпали в осадок. Не потому, что мы менее способные, а потому, что менее организованные, менее честолюбивые. А ведь нужно двигаться не только в творческом плане, но еще и в прикладном, в материальном. Новые времена наступали и новые ценности. Вся прежняя система ценностей была отменена, перечеркнута в одночасье.
Эти процессы уже витали в воздухе… У кого-то было убеждение, что Саша злоупотреблял наркотическими веществами. Я ничего такого за ним не замечал, кроме того, что он чуть-чуть курил траву. Больше ничего подобного. Но мало ли на кого что и как действует? У него существовал какой-то душевный надлом, он был подвержен колебаниям настроения. Мало ли что случилось, одному Богу известно. Я не считаю, что это было вызвано какими-либо злоупотреблениями. В нем не было такой крестьянской жилки, он не строил никакого фундамента – ни семьи, ни дома. Он просто принимал все как есть. Жил как жил, как ветер дует. Как это в Писании? «Как птица небесная». Если человек, который был с ним рядом, принимал это, то он принимал этого человека, если нет – значит, нет. Он был человек толерантный и бесконфликтный в жизни, не лез на рожон. Он даже меня удерживал. Я однажды был в состоянии аффекта, а Саша вовремя оказался рядом и тормознул, успокоил меня.
В этой жизни выживают самые сильные. Башлачев не выжил. Талант всегда подвержен влиянию среды более чем обычный человек. Талант незащищен. Душевные силы расходуются не для того, чтобы вырабатывать какой-то защитный оборонительный рефлекс, а чтобы отдавать людям то, что тебе дано. Если бы в то время нашлись люди, силы, структуры, призванные сохранять все самое хрупкое, нежное, незащищенное… Если бы…

Воспоминания Александра Чернецкого (Разные люди):

«Башлачёв – явление настолько настоящее, что его до сих пор помнят»

Первый раз, я услышал эту фамилию тогда... У нас компашка из харьковского рок-клуба периодически ездила в Питер, на ленинградский фестиваль распределяли контрамарки по клубам других городов.

Осенью 1986-го года я первый раз попал на кайфовый концерт в Питере. Это было что-то вроде "открытия сезона рок-клуба ". Там играли "Телевизор", кто-то ещё, "Аквариум" классным составом. Менты в читальном зале Титова не пускали, но это неважно...

Мы познакомились с ребятами из Горького. Харьковский и горьковский рок-клубы были неприкаянные, ночевать негде. Мы ездили по линиям метро из одного конца в другой, чтобы не тусоваться. Я был в такой дерматиновой куртке с цепями...

Вдруг Вадик Демидов из горьковской группы "Хроноп" спрашивает: "Знаешь Башлачёва?" Я говорю: "Нет". Он говорит: "Ну, такой чувак из Череповца... Песни пишет... Колокольчики у него... Песни в духе Высоцкого", – или, может, он и не говорил так?.. Не суть. "Жил у друзей. Скитался по стране. Сам – журналист, а потом начал писать песни. Он живёт уже в Питере. Человек такой – слушаешь его стихи, песни и, пообщавшись с ним, понимаешь, что человек - гений". Дело в том, что они с Вадиком неделю в одном и том же месте жили.

Я тогда не мог представить, как можно понять, гений человек или нет, просто глядя на него, слушая его. Что это, вообще, за слово такое, "гений"?! Эту фразу Вадика я тогда запомнил. Мы долго с ним говорили, но записей у него не оказалось.

"Что же за песни такие у этого человека?" – думаю. Я сам уже начинал тогда писать, всё это было интересно.

Вернувшись в Харьков, я там, естественно, тоже не нашёл записей. Туда его записи тогда не доходили, а в 1987-м – уже были.

Следующий раз Башлачёв возник для меня, когда в мае 1987-го мы снова приехали в Питер харьковским рок-клубом, человек десять.

В Ленинградском Дворце Молодёжи был V фестиваль, и на одном из концертов объявили: "Александр Башлачёв". Вышел человек в оранжевой футболке, с гитарой, что было совершенно неожиданно для этого фестиваля, потому что это было время, когда только разрешили петь то, что раньше и представить было нельзя. Героями того года были "Телевизор" и "ДДТ", – рок, ... не антисоветский, ... но против этого строя, политрок, можно сказать. Песни, которые ещё стрёмно было петь в провинции, но уже можно было в Москве и Ленинграде.

Люди жаждали крови и отмщения за их советскую жизнь. Настрадались. А тут вышел человек, который не пел таких песен.

Меня поразило, что принимали хорошо всех, даже Цоя, который играл программу "Симметрия" – у него было две ударных установки, два басиста, два гитариста, странно, что не два вокалиста, – Цой один был. Его в Питере не очень сильно любили. Я имею в виду, не девочки-подростки, а рокеры его не любили. Музыка – никакая, тексты – подростковые, не политрок. В общем, не хэви метал.

Кроме Питера, никто "волну" в Советском Союзе не играл и не любил, по большому счёту.

Меня выступление группы "Кино" тоже не впечатлило, хотя сыграли они мощно, новую программу показали, но зал посвистывал. А зал переполненный был, люди на головах висят.

Это был то ли дневной концерт последнего дня, то ли вечерний предпоследнего, когда выступал Башлачёв.

Сразу понять его невозможно, такой поток непредсказуемого драйва. Неожиданность его выступления была в том, что он оказался совершенно не в том месте и не в то время, как мне показалось.

Я не застал Высоцкого, не знаю, как это выглядело, но ни в какое сравнение ни с кем из тогда живущих это не шло. Это было нечто совершенно из ряда вон выходящее: петь не музыкально, а просто кричать, когда горлом кровь идёт, орать, разрывать, рвать стоном...

Здесь было то же. Человек, поющий под гитару. Я был в состоянии некого шока. Я не понимал, почему мне не слышно слов. На самом деле, слова были слышны нормально, просто концентрация и подача стихов настолько мощные, что неподготовленного слушателя, каким я тогда был, это выбивало из колеи.

Я сидел в полном ступоре, записей-то раньше не слышал, только мнение горьковчан. Мне было очень интересно.

Он спел три вещи, а в зале начали свистеть уже после первой, чего не было ни на одной команде.

Моё место было справа, а из левой части зала я услышал голос Вадика Демидова: "Саня, спой "Абсолютного вахтёра"". Он хотел помочь ему чем-то.

Башлачёв пел "Время колокольчиков", "От винта", и я не уверен, что он спел "Абсолютного вахтёра". Вадик его подбадривал, это была подходящая песня.

Странно, он жил в Питере уже несколько лет, почему в зале его никто не знал?!

Это Вадику он ответил: "Сам выйди и спой!"? Кстати, да, было такое. Нет, не Вадику. Не помню, кто-то другой там кричал.

Видно было, что Башлачёв намного круче этого фестиваля. Он был вне его атмосферы. Ушёл он расстроенный, весь мокрый.

Единственный раз я его видел. Это была уникальная для меня возможность услышать его при жизни и впечатление... не..., не..., не..., хотел сказать – нереальное, но нет... и не неожиданное, ... а невозможное. Нечто произошло не то что невозможное, а не..., может быть – неправильное слово, – ненужное этому фестивалю.

Он очень всех покоробил. Это было настолько дискомфортно для людей, которые пришли просто отвязаться! Он прибил переполненный ЛДМ. Это было самое неординарное выступление на фестивале. Организаторы-то, которые его приглашали, знали же, что это за человек.

Но выступил он очень хорошо. Не я один ушёл с концерта в таком состоянии.

Та фраза Вадика о гениальности обрела какую-то форму. Это было нечто инопланетное, непонятное. Огромный мир, в котором можно было только песчинку понять.

Мы уехали в Харьков. Через полгода заходит ко мне Серёга Мясоедов, мой дружок, он самиздатом занимался, концертами. Говорит: "Помнишь, Башлачёва? Мы видели его в Ленинграде". Я: "Конечно". Записи до нас уже начали доходить. Фраза Серёгина мне запомнилась: "Кому-то Америка, как БГ, а кому-то...". Это было в сердцах сказано, напились мы тогда.

Слух о его смерти распространился по стране мгновенно, эта история произошла уже на следующий день. Правда, подробностей никто не знал. Знали только, что выпрыгнул из окна.

Потом, по русской традиции, пришло всесоюзное признание. Удивительно, что столько лет прошло, а оно не угасает.

Я бываю в разных городах, вот, в Харькове однажды ко мне подошли ребята, лет по 20. Говорят: "Мы – поклонники Башлачёва". Диск мне подарили mp3-шный.

Интерес постоянный – это самое главное. Не могу сказать, что он огромный. Огромный был тогда, сразу...

Бывает так, что произошло и мгновенно забылось, а Башлачёв – явление настолько настоящее, что его до сих пор помнят.

Любой, кто слушает его записи, скажет, что это – круто и гениально. Манера написания стиха уникальная. Никто в русском андеграунде больше так не писал. Так чётко, ёмко.

Егор Летов (Гр.Об.) об Александре Башлачёве

-Повлияло ли на тебя творчество Башлачева? И что ты думаешь о его жизни и смерти?

Е.Л.: Мне кажется, что это самый великий рокер из всех, кто у нас в стране был. Когда я первый раз его услышал, повлияло страшнейше. Не то, что повлияло, я от другого отталкивался и в музыке, и в текстах. От традиций английской "гаражной" музыки 60-х годов и от панка 80-х. А он к этому отношения не имеет. Он шел от русских корней, от русской словесности.
Причем замешано это было на принципе "треш", не в смысле "металлический", а это понятие такое на Западе, "помойка" называется, когда идет один рифф и на нем начинается монотонный словесный наворот, типа шаманства, который нарастает, спадает и т. д. И к этому он подошел как- то внутренне. Песня "Егоркина Былина" очень, глобальна. Вот в этом смысле он на меня очень сильно повлиял. Когда я его первый раз услышал в конце 1986 года, я очень удивился, как это можно так петь. Я тогда очень короткие
песни, мелодичные, но злые и жесткие писал. А он занимался тем, что делал развернутые вещи минут на шесть, такой страшный поток сознания.
Страшный, очень яркий, режущий, агрессивный. То, что к эстетике не имеет никакого отношения. Я считаю, что до сих пор его не понимают.
Чем дальше, тем больше я нахожу что-то общее между ним и мной. Его можно понять, если находишь в себе то же самое, что и он находит. Я толком только недавно понял "Посошок". Это величайший человек, который был у нас.
Когда мы встретились, в 1987 году, он мне очень не понравился.Это был, убитый, совершенно разломанный, полностью уничтоженный человек, опустошенный совершенно. Я же тогда находился на пике
энергии, то есть все еще верил, что можно что-то изменить, а он уже нет.
Я тогда обломался. Сейчас его понимаю.

-Что ты думаешь о его самоубийстве?

Е.Л.: Я считаю, что единственный выход и естественный конец для честного человека в наших условиях. Если ты имеешь честное сознание, ты должен понимать, что ничего тебе не удастся изменить. Чем дальше ты идешь, чем дальше ты расширяешься, как личность, все меньше общего утебя остается с тем, что снаружи, то есть через некоторое время тебя никто не сможет принимать, ты уходишь просто в вакуум. Если находить какую-то силу, то идешь дальше и становишься, по-видимому, святым. А если ты имеешь эту честность сознания, понимаешь, что ничего никогда не сможешь сделать и тем не менее хочешь изменить, то есть реально тебя цепляет, тогда единственный выход - это каким-то образом умереть. Либо быть убитым реальностью, либо самому.

-Расхожий афоризм - "Рок - это послание Сатаны" правилен в твоем понимании?

Е.Л.: В моем понимании - да! То, что делал Башлачев - это некая система
ценностей, которая стоит за смертью. Поэтому эти люди внутренне
максимально свободны. Они более циничны во внешних проявлениях, но
они и более свободны. Поэтому здесь они долго существовать не могут.
Свобода выбора, вообще какая-то свобода - это чрезвычайное зло, как у
Достоевского. Я считаю, что такие люди, как

Башлачев - это не люди. Они могут каким-то образом здесь воплотиться.
Но по сути, по тому, что внутри, это не люди. Потому что система
ценностей, которая за ними стоит, за их творчеством - это система нечелове
ческих ценностей.

Воспоминания Александра Градского

В феврале 1988 года мы прощались с Александром Башлачёвым.

Журналист, выпускник Уральского университета, поэт, он предпочёл журналистской карьере трудную, опасную и свободную жизнь бродячего певца «из города в город, из дома в дом, по квартирам чужих друзей». Создал за эти считанные годы около шестидесяти песен, хотя некоторые – «Ванюша», «Егор Ермолаевич» – и песнями-то не назовешь, скорее это былины. Каждая из «больших» вещей Башлачева содержит в себе целый мир, целую философию, подобно эпическим поэмам древности.
Несколько лет тому назад меня разбудил утренний телефонный звонок. Глуховатый, чуть смущенный голос. Чувствую, волнуется очень: «Не могли бы вы послушать мои песни». Я решился на встречу и благодарен судьбе за это решение.
«Здравствуйте, я Башлачёв», – чуть помедлив, добавил: – «Александр». Простое, открытое лицо, помесь мастерового с Леонардо, зуб металлический торчит как-то некстати, достал из немыслимо замусоленного чехла гитару а-ля «полный нестрой», схватил её за горло (писк, треск, негубименядобрыймолодецятебеещепригожусь) и закричал.
Как будто свежий российский ветер вдруг заполнил всю мою антикварную кухню. Помню, говорил себе: вроде не играет, не поет, половину слов глотает, почему же мне так радостно и горько на душе, почему сопереживаю я тому, что вижу и слышу. Захотелось немедля сказать ему что-то очень хорошее, доброе, но сдержался, решил: всё, что споет, выслушаю, вытяну из него всё, что смогу, заставлю раскрыться полностью, истощу, черт его дери.
«Чай-то наш остыл, небось». Стоп, подумал я, это уже не песня. Вот так заговорил, запел меня во время нашей первой и последней встречи прекрасный русский поэт Александр Башлачев.
Какие-то вялые мухи ползали по столу. Мы выпили немного; лимон... Потом я взял свою гитару, он свою, запели из «Битлз», невпопад подстраивая двуголосие.
Что я сказал ему перед расставанием. Кажется, звоните, дескать, чем могу – помогу, бред какой-то нес – что я мог тогда?
Он не позвонил...
Потом часто слышал его записи, перечитывал стихи, что он подарил мне, замечательные стихи, удалые, скоморошьи – бесшабашные (уж не потому ли полюбил я их сразу и навсегда), вдруг какие-то резкие, непримиримые, но всегда искренние, с невероятной болью и трагизмом.
Трагизмом...
Я понял сразу, почему он выбросился в окно. Это беспроигрышный вариант. Головою вперед, вроде, он вниз упал, а мне все видится другое – полет в небеса, резко запрокинуто его лицо, волосы развеваются, руки распростерты, глаза устремлены в неведомое...
Это будет первое напечатанное в «Юности» стихотворение поэта Башлачёва.

Воспоминания:

Александр Липницкий, Вячеслав Егоров

Будучи по натуре коллекционером, я с детства собирал всё: марки, монеты, пластинки, книги, иконы...
Но самая дорогая вещь из моих собраний – маленькая аудиокассета фирмы AGFA. я много лет соблюдал дистанцию в общении с этим экспонатом. Он – из породы недотрог.
Апрель 1986 г. выдался тёплым и солнечным. Александр Башлачёв крайне серьёзно выполнил все минимальные условия нашего предварительного договора по записи его песен в Студио Му, располагавшейся в то время на 2-ом этаже моей дачи на Николиной горе. Он был пунктуален: день в день, час в час они со Славой Егоровым притащились с Ленинградского вокзала с гитарами и котомками с плёнками и... запасом варёной колбасы, которую я в течение трёх недель исправно жарил им на завтрак. Утро, к слову, начиналось около полудня, ночь была любимым временем суток не только у Цоя.
Близкий друг Башлачёва, Слава Егоров, работал в то время звуко-режиссёром «Аквариума», а сейчас живёт в Канаде. Спустя семь с половиной лет мы сидим с ним на Невском, в новом жилище Б.Г., и вспоминаем...

- Почему никому, нигде и никогда не удалось толком записать в студии песни СашБаша, отснять его концерты?

- Я думаю, это отчасти зависело от него самого. У Саши было своё, очень странное отношение к творчеству. Я знаю, что он часто сжигал свои черновики, мог три дня их писать и потом выбросить. Перед ним всегда стояла проблема: нужно ли оставлять информацию зафиксированной; если мир нематериален, то какой смысл воплощать свою идею в материю? Она всё равно дойдёт куда надо, так или иначе, – он полагал. К примеру, у него никогда не было своих записей. Он никогда не слушал свои песни. И я думаю, что он старался о сделанном им не думать вообще. Путь Башлачёва не был материальный. Ему было всё равно, получат ли его записи выход куда-нибудь, или нет, сколько людей: больше или меньше – будут их слушать. Ему было важнее, найдут ли они аудиторию ТАМ, на соприкосновении его ПОЭЗИИ, НЕБА, БОГА... Ему нужно было встретить понимание в первую очередь ТАМ. Хотя, конечно, и здесь тоже, потому что это замыкается.

- Почему Саша уничтожил оригинал этой записи? У меня сохранился лишь сведённый им дубль...

- Я повторяю, мне кажется, что ему ничего не нравилось из того, что им уже сделано, потому что всё, что относилось к материи, для него не имело смысла. Это было его философией, и он, по крайней мере, старался в это верить, – иначе как поверить в вечность? А ему это было нужно. Но, в принципе, я не согласен, что он не был удовлетворён этой записью совсем, потому что твоя кассета осталась невредимой, хотя бы поэтому!

- Я помню, что определённый круг ленинградцев, в частности, Сергей Курёхин, познакомившись на домашних концертах с последним циклом песен СашБаша (условно назовём их «Вечный Пост»), были настолько поражены масштабом его личности, что строили разнообразные планы по продюсированию этого проекта с привлечением лучших музыкантов города. Рассчитывал ли Александр на постороннюю помощь в дальнейших планах?

- Я думаю, что, в принципе, рассчитывал, но для себя не осознавал, как это реально осуществить. Он не представлял себе, как это возможно: совместить свои песни с характерами других музыкантов. Ведь любой музыкант, играющий с тобой, участвует в жизни песни, а Саша всегда боялся впустить кого-то в свою песню. Он был открыт для всех и отдавал всё, но любой входящий мог просто что-то не понять и сломать в его мире: «А вдруг ты что-то не так сделаешь?»

- Что ж, недоверие к сотрудничеству – очень характерная национальная черта...

- Конечно!

- На фоне твоих последних слов у меня возникло сомнение: а мог ли он вообще довериться при записи своих песен продюсеру, тебе, в частности; разделить обязанности и ответственность с партнёром: «Я пою, а ты делаешь, записываешь?»

- Но так оно и было на самом деле, мы так и договорились. Он не мешал мне, – просто мы вместе слушали материал, и его дежурной фразой была: «всё не так». Он был недоволен тем, как он поёт. Для него не столь важны были аранжировки, сколько самое главное: как бы всё это сочеталось с его голосом, чтобы было спето так, как он хочет. А он не мог спеть. Он не мог петь в обстановке студии, потому что студийная работа обязывает к многократному повторению одного и того же процесса: «Ты поёшь песню от начала до конца». Современная многоканальная запись это подразумевает. И у него возникал энергетический конфликт: он не мог петь по-старому в каждый следующий момент времени (а это уже другое время: ты не можешь войти в одну реку дважды), а в нашем случае нужно было входить четыре раза, у тебя же была 4-канальная «Ямаха». И он не мог решить свой конфликт со временем, не мог попасть в то самое состояние, в котором был полчаса назад. И Башлачёв не одинок в своих непростых отношениях со временем, и в Канаде есть много музыкантов со сходными проблемами. И они идут на моно-студии и делают записи one-take, живьём. СашБаш знал заранее, что он не сможет петь, но, в конце концов, раз уж мы тогда приехали к тебе на Николину Гору, раз уж мы этим занялись, нужно было что-то сделать, и, в принципе, запись свелась к длинному-длинному эксперименту.

- Я на своей кассете не обнаружил «Егоркиной былины», которую мы втроём не раз вместе играли в студии. Почему ей не нашлось места на плёнке?

- Он её просто забрал. Эта кассета была у него долгое время, он её хранил. Собственно, «Былина» и «Мельница» и заняли половину времени в этом безнадёжном эксперименте. Ведь «Былина» – длинная вещь, около 20 минут, её нужно было спеть целиком, прослушать, отметить ошибки, и, чтобы изменить к лучшему, петь сначала – в условиях High-Tech можно вырезать и заменить фразу, слово, звук... – но он так не мог. «Из песни слова не выкинешь» – нужно начать и кончить! Его жизненную философию объединял с христианством принцип: «здесь и сейчас» – поэтому концерт и был для него главным и наилучшим событием: только там он давал людям энергию и тут же получал её обратно. К тому же СашБаш не мог работать с техникой, у него сразу же складывались какие-то мистические отношения с приборами. Я помню, как он раздевался в студии догола, стоял при записи вокала на коленях, ползал на четвереньках, – словом, пробовал все способы борьбы с микрофоном. Он не мог петь в пустоту, в абстракцию, ему была необходима хотя бы одна девушка в аудитории, хотя бы одна...

- Но девушка-то ведь приехала! Дал ли вам что-нибудь приезд Ирины?

- Она приехала в конце работы – это раз. И эта «девушка» – она не была слушателем, ты понимаешь... Ирина привезла мешок травы и дала на самом деле только усталость. Она зря это сделала... Ведь мы приехали с СашБашем к тебе налегке, пустые, нам хотелось от всего закрыться и только играть и петь, а Ирина сразу вселила в дом хаос, обычный её параноидальный напряг, но при этом она внесла и облегчение для Башлачёва, в студии появилась женская энергия.

- Считаешь ли ты, что кайф, наркотики были для него определённым стимулом?

- Нет. Скорее это было некими новыми материалами, структурами, которые он мог испробовать. Ключиками – да, но они не являлись для него инструментом. Стимул же был дан ему изначально. Наркотики, я думаю, давали ему подвижность ума. И всё. Просто ты работаешь быстрее, резче взлетаешь: мозговая атака. Это опять-таки проблема времени. Он не был зависим от наркотиков.

- Эта зависимость бывает и без физиологической привязки; наркотиками часто пользуются, чтобы укрыться с их помощью от окружающего мира.

- Я с этим не согласен. Это зависит от человека. Через наркотики ты можешь и открыть для себя окружающий мир, и заниматься исключительно им, а даже и вовсе не собственным. Башлачёв как раз очень интересовался окружающей его жизнью. Мы много с ним путешествовали, изучали лица людей, из любой подслушанной детали мог возникнуть философский спор. Саша был невероятно любопытен – я могу это утверждать! Но, бесспорно, к кайфу он имел свой, почти научный подход. Ведь в результате определённых состояний возникают неожиданно яркие, новые сочетания слов или ты начинаешь видеть сами эти слова по-другому.

- Можешь ли ты вспомнить у него песни, которые являются результатом подобных экспериментов с сознанием?

- Не то чтобы целые песни, но определённые ритмические, словарные находки – да, абсолютно точно. «Архипелаг Гуляк», например, – иногда это изменение одной-двух букв, которое разом меняет всю картину. Однако Саша искал это не столько посредством наркотиков, он больше занимался русским фольклором. Его интересовали законы построения русской парадигмы. Ты, наверное, знаком с Кушевской теорией, по которой русский язык обладает особой парадигмой – творческой единицей, и что у русских слова не столь кристаллизованы, как в романских языках, где структуры речи достаточно ясны и определённы. С русским же языком ты можешь делать всяческие комбинации, рокировки, хитросплетения. Взял словарный корень и вперёд: – «дохуя схуя нахуячили, расхуячили к хуям». И всем понятно. По-английски так не выразишься. И СашБаш как раз очень сильно врубался в эту парадигму, делал всякие фокусы с русским словом: поворачивал буквы, и возникали новые языковые смыслы и уровни, и он этим наслаждался! Вообще-то за годы жизни на Западе я убедился, что русский язык более изобретательный, и питерский пьяница говорит более интересно, чем американский интеллигент.

- Вскоре после приезда СашБаша, в Питер переехала пара его приятелей, провинциальных рокеров, Шевчук и Бутусов, которые добились успеха в обеих столицах.

- Эти двое стали работать в нашем городе. Для того чтобы записывать пластинки, им необходимо было создать группы, и они пришли к тому, что они могут этим заниматься. А у СашБаша понимание работы было иное. Он считал работу грехом; «работа» как синоним слова «дружба».

- ...но только то, что угодно душе?..

- Работать за деньги. Это слишком длинная цепочка для него. Я-то считаю, что запись музыки в студии – то, что моей душе угодно! Другое дело, что это сопряжено с определённым напрягом: звонить кому-то, доставать деньги, договариваться; словом, соприкасаться с этим суетным миром. А у Башлачёва всегда существовал конфликт с реальной жизнью.

- Пересекались ли ваши пути после этой записи?

- Мы стали общаться теснее – до тех пор, пока он не встретил Настю.

- В свой последний год Саша не раз говорил мне о том, что его мучает: зарождающиеся и уже переполняющие его песни не находили выхода...

- Похоже на правду. Эмоционально его новые впечатления были очень сильные. Я навещал его в последние месяцы, зимой – он жил тогда в Комарово, и там была такая смурная, непонятная атмосфера. Я помню, что застал как-то вместе с ним людей из «Алисы», Кинчева, все в чёрном. Они играли по пустым вёдрам топорами. Шаманизм устраивали... У меня возникло тогда тяжёлое чувство: прямо в духовный ад попал человек... Но он сознательно в него вошёл. Ему нужна была мука. Саше стало недоставать прежнего опыта, он что-то очень сильно искал в это время. И что бы он с собой ни делал: бросал пить, голодал, – ничто не приближало его к объекту поиска – абсолюту. Ему хотелось сказать что-то столь важное, что на самом деле не сказать никому. А не сказать он не мог. Поэтому он замолчал. В этот период Саша ассоциировался у меня с альтистом Даниловым, с теорией «тишизма». Он ушёл внутрь, закрылся, при всём том, что я знал СашБаша как очень жизнелюбивого человека, светлого, особенно это было заметно на природе. Он весь открывался ей, превращаясь в простого мальчишку. И это ещё одно понимание его жизненной философии – простота.

- ...Последняя встреча?

- Это было на Васильевском, очень странно: зашёл на три минуты, просто забрать какую-то свою вещь. Я бросил ему вслед: «Ну, пока». Он сказал: «Не, я не прощаюсь». И я в тот момент просто подумал, что, наверное, он вскоре вернётся: «Почему, – говорю, – не прощаешься?» Он повторил: «Не прощаюсь». И ушёл. И всё. Я тут же куда-то уехал с «Аквариумом», вернулся вечером, и наутро мне позвонили, сказали, что произошло. Утром, как раз... В том, как он со мной расстался – «не прощаюсь», – был намёк... Я и тогда почувствовал что-то важное в его словах, но не мог допустить мысли... И в то же время не был очень удивлён происшедшим, это было неотъемлемой частью его философии. Он решил пойти до конца.

- Наверное, в его последних словах к тебе было вложено знание, что он с тобой встретится, и ваша дружба не умрёт...

- По-моему, так и произошло. Он ушёл на какое-то время после смерти. Было очень больно, было трудно.

- Как ты понимаешь фразу из его песни, которую записывали на Николиной Горе: «А когда забудут, я опять вернусь?

- Это не относится к процессу времени... «Я опять вернусь...» В тот самый момент, когда мы о нём вспоминаем – вот сейчас, например, – происходит возвращение. Это не должен быть круг людей, это может быть отдельное включение отдельных людей, в любое время. Я думаю, что всегда какие-то люди будут находить его. И тогда он будет к ним возвращаться.

- Какие его песни ты вспоминаешь чаще других?

- В разные дни всплывают разные песни, это приходит спонтанно, и вот в данный момент ни одна строчка не всплывает, потому что явился уже весь образ, который я не могу разделить на строчки. Для меня его образ очень целостный, единый. Его тело, его поэзия, его философия – у него не было имиджа, но был единый образ.

- Насколько я понял, в твоих отношениях с памятью о нём не существует трагического оттенка, что отлично от восприятия его жизни и творчества разными фанатами, для которых Александр стал сим-волом страдания. Они сделали его судьбу полигоном своих собственных заблуждений и мук, что одно и то же.

- Башлачёв – великий мастер слова, человек, который занимался поэзией, долго учился этому ремеслу, много прочитал, много написал, имел массу черновиков. И без понимания глубины поэзии невозможно осознать его значение. Я давал послушать его песни западным профессионалам, и все воспринимали их как религиозную музыку. Его песни дают очень широкий диапазон всевозможных переживаний для любых людей – и позитив, и негатив, каждый находит своё. На этом полигоне можно испытывать всё: можно стрелять из пушек, можно кататься на воздушных шарах и можно собирать грибы.

P.S. Я отдавал эту кассету в работу безвозмездно, сначала Андрею Тропилло, потом Сергею Фирсову. У них ничего не вышло, и они вернули мне плёнку с серьёзными повреждениями, так что фирме «Дженерал Рекордс» пришлось вбухать кучу денег в реставрацию. И я думаю, в том, что единственная студийная запись, спродюсированная самим Александром Башлачёвым, попала в конце концов в руки человека, который и открыл его талант для двух русских столиц – Артёма Троицкого, есть своя закономерность.

Теперь я могу больше не дрожать над этим крохотным кусочком пластмассы. СашБаш опять возвращается к нам.

"И я готов на любую дыбу.
Подними меня, милая, ох!
Я за всё говорю - спасибо.
Ох, спаси меня, спаси, Бог!"

(Александр Башлачёв)